Федор Раззаков - Владимир Высоцкий. По лезвию бритвы

Ознакомительный фрагмент

Мыслей в связи с этим новым, чего я совсем не знал и даже не подозревал, очень много. Вероятно, поэтому и песни не выходят. Это меня удручает. Впрочем, все равно попробую, может, что и получится, а не получится — займем у альпинистов, у них куча дурацких, но лирических песен, переработаю и спою».

Насколько удивительно сегодня читать эти строки, зная, что Высоцкий в конце концов вымучил из себя целую серию прекрасных песен: «Песня о друге», «Вершина», «Мерцал закат», «В суету городов», «Скалолазка». Даже фирма «Мелодия», расчувствовавшись после их прослушивания, выпустила в свет гибкую пластинку с этими песнями. Это была первая официальная пластинка Владимира Высоцкого.

Трудно сказать, что послужило тогда источником внезапного вдохновения для Высоцкого, может быть, то, что его «поприжали» с блатными песнями, а может быть, и то, о чем он случайно подумал в номере гостиницы и о чем тут же написал жене: «Сижу я, пишу, а отовсюду — музыка, внизу в холле местные массовики наяривают на аккордеоне и рояле какую-то жуть, кажется, арабское танго, а из соседнего номера подвыпившие туристы поют какие-то свои песни, Окуджаву и Высоцкого, который здесь очень в моде, его даже крутят по радио. Это меня пугает, потому что, если докатилось до глухомани, значит, дело пошло на спад».

Августовское «сидение» в иткольской гостинице подарило людям прекрасные песни и помогло Высоцкому преодолеть ситуацию декабря 65-го, когда он писал другу детства И. Кохановскому в Магадан: «Моя популярность песенная возросла неимоверно. Приглашали даже в Куйбышев, на телевидение, как барда, менестреля. Не поехал. Что я им спою? Разве только про подводную лодку. Новое пока не сочиняется».

Надо отметить, что в августе 1966 года В. Высоцкий одновременно снимался сразу в двух картинах: «Вертикали» С. Говорухина и Б. Дурова и «Коротких встречах» К. Муратовой. Оператор последней кинокартины Г. Крюк вспоминал: «Высоцкий был очень занят. Приезжал к нам на день-два. После спектакля, перелета самолетом, съемок в горах у Станислава Говорухина он появлялся у нас усталый…»

Столь жесткий и интенсивный ритм работы не позволял В. Высоцкому расслабляться и пускаться в загул. Это был один из тех периодов в жизни и творчестве В. Высоцкого, когда трезвость становилась нормой его жизни.

До осени 1966 года, занятый в съемках «Вертикали» и целиком поглощенный творчеством, Высоцкий не пил. Актриса Л. Лужина, снимавшаяся с ним в «Вертикали», позднее вспоминала: «На «Вертикали» мы страшно боялись, как бы Володя не сорвался. Нас еще Говорухин страшил каждый день: «Смотрите, не давайте ему ни капли, наблюдайте во все глаза, чтобы никто ему рюмки не поднес! Иначе будет сорвана съемка. И вообще — опасно в горах: щели, камнепады, пропадет человек ни за грош!» Мы и следили с трепетом в душе… Но он в то время вообще не брал в рот спиртного, а потом были еще два года полной трезвости…

Однажды произошел такой случай. Внизу, на первом этаже гостиницы «Иткол», был бар для спортсменов. Кто-то принес дичь, и повар зажарил ее для нас. Володя был тамадой, он с интересом наблюдал, как мы пили и шумели, вел наше застолье, но сам — ни-ни. И вдруг срывается из-за стола, бежит к стойке, бармен наливает ему полный стакан водки, Володя выпивает его и с бутылкой в руках исчезает в своем номере. Мы обреченно последовали за ним. Входим. И что же? Рядом с ним стоит бутылка, а он хохочет: «Там вода! А здорово мы с барменом вас разыграли, правда?» Все вздохнули с облегчением…»

Вспоминая о тех же днях (лето 1966-го), Людмила Гурченко рассказывала: «В то лето 66-го Володя Высоцкий, Сева Абдулов и я с дочкой Машей оказались в очереди ресторана «Узбекистан»… Мы сели в дворике «Узбекистана» и ели вкусные национальные блюда. И только ели. Никогда в жизни я не видела Володю нетрезвым. Это для меня легенда. Только в его песнях я ощущала разбушевавшиеся, родные русские загулы и гудения».

Подвела ли Л. Гурченко память или подействовало что-то иное, но воспоминания двоюродного брата Высоцкого Павла Леонидова вносят кое-какие поправки в ее категоричные оценки:

«Тот Старый Новый год у меня в тумане. Я напился. И меня забрала к себе домой Люся Гурченко. Дочка ее Маша была у ее матери, кажется. С Люсей поехали Сева Абдулов и Володя Высоцкий…

Меня уложили в небольшой приемной-гостиной-спальной-кабинете — все это в одной комнате, а в другой, Люсиной спальной, остались трепаться Люся, Сева и Володя. Потом я услышал крики и скандал. Встал, вышел в коридор и пошел в спальню. Пришлось отодвинуть Кобзона. Я не слышал, как он пришел. А может, у него еще оставались ключи от квартиры? Не знаю. Он уже ушел от Люси, они разошлись, но у него случались такие приступы «обратного хода». Он пришел мириться, и сразу же начался скандал. Он был пьян. И он оскорблял Люсю. Сева Абдулов, небольшой, мускулистый, мягкий, с открытым добрым лицом, подскочил к Кобзону и ударил его. Я испугался. Кобзон был очень сильный, но он не ударил Севу. А я видел, как спружинил Володя, как он мгновенно напрягся. Он ростом не больше Севы, но силы — страшной. Володя даже не привстал, не шелохнулся, но все и с пьяных глаз увидели опасность. Кобзон начал опять что-то, а после сказал: «Пойдем, выйдем во двор!» Это было по-мальчишески и очень противно. Здоровенный Кобзон пошел во двор с маленьким слабым Севой. А Володя почему-то сник и не пошел. Он только спросил у Люси, виден ли двор из окна. Она сказала, что да, виден. И Володя подошел к окну. Мы смотрели, как вышли противники, как они о чем-то долго говорили, потом Сева подпрыгнул и схватил Кобзона за прическу. Мы увидели, что Сева отпустил прическу, и Кобзон ушел. Его походка победителя сникла, он шел, таща себя под лунным светом. На фоне снежных куч он был кучей в кожаном модном пальто…

Пришел Сева, полез в холодильник.

Мы пили еще… Потом Володя сказал, что все дерьмо… Никто с ним не спорил. Все устали, но спать не хотелось, а я сказал, что лучше бы никогда сроду не было Старого Нового года…

А Володя вещал:

— Люська, ты — дура. Потому что — хорошая. Баба должна быть плохой. Злой. Хотя злость у тебя есть, но у тебя она нужная, по делу. А тебе надо быть злой не по делу. Вот никто не знает, а я — злой. Хотя Сева и Паша знают. Сева — лучше знает, а он, — показал на меня и скривил лицо, — старше, а потому позволяет себе роскошь не вглядываться в меня. Десять лет разницы делают его ужасно умным и опытным. А если было бы двадцать? Разницы! У Брежнева со мной сколько разницы? Так он меня или кого-нибудь из нашего поколения понять может? Нет! Он свою Гальку понимает, только когда у нее очередной роман. Ой-ей-ей! Не понимает нас Политбюро. И — не надо. Надо, чтобы мы их поняли. Хоть когда-нибудь…»