Екатерина Мещерская - Жизнь некрасивой женщины

Мама не отрицала ни одного слова из того, о чем рассказал Васильев, но пока он говорил, она смотрела ему в глаза с неизмеримой ненавистью.

— У меня на все и свидетели есть, — продолжал Васильев, — Маня Ежова, Лиза Коробова (это были имена девушек из Петровского, прислуживавших нам), они обе подтвердят, что она первая меня выгоняла… вот я и ушел… а потом озверел…

— Вон! Вон! Вон! — вдруг с пронзительным криком бросилась на Васильева Анатолия. — Что вам здесь нужно? Зачем вы пришли?

— Я за ней. — Васильев кивнул в мою сторону, и так просто, так хорошо это у него вышло.

Он взглянул на меня совершенно ясными голубыми глазами, и я заметила, что он был трезв. Во мне зрело смутное решение, с каждым мгновением становившееся все более отчетливым, а Васильев говорил:

— Я полтора месяца, Курчонок, для тебя деньгу вылетывал. Пойдешь за меня по-настоящему, поедешь со мной венчаться?

— А пить бросите?

— Брошу, и на свадьбе, если велишь, рюмки не выпью, мне без тебя невозможно…

— Китти! Китти! — закричала мама. — Не будь клятвопреступницей, ты клялась, ты крест целовала, мы служили молебен!..

— Мама, но ведь я не знала правды. После ваших слов, обращенных к Николаю Алексеевичу, он и не мог поступить иначе! Вы скрыли от меня истину…

— Китти, дочь моя, образумься! Это дьявольское наваждение!

— Скорее, скорее, — торопил меня Васильев, теребя за руку.

— Не дам! — вдруг дико вскрикнула мама. — Не дам ни одной золотой вещи, ни одного платья, ничего не дам!

— Чем испугала! — улыбнулся Васильев. — Ей ничего и не надо! — Он скинул с себя пальто и надел мне на плечи. — Надевай! — сказал он. — Тебе только до машины дойти, а через какой-нибудь час все у тебя будет!

— Подождите, я хоть платье переодену… — сказала я, но Анатолия, как дикая кошка, бросилась к гардеробу, защищая его собственным телом.

Я стояла в нерешительности, глядя на свое старое, запачканное пятнами постного масла платье. Но Васильев, не выпуская меня, повернул к дверям, и я точно во сне вышла с ним в коридор и покинула Поварскую.

16

Этот день был самым безумным в моей жизни. С улицы на улицу, от магазина к магазину, из одного конца Москвы на другой. Несмотря на мягкий ход черного лакированного «рено», меня укачало, словно на пароходе.

Первым было куплено в ателье мод в Столешниковом белое платье из крепдешина, вышитое фальшивым жемчугом, легкими стежками серебра и белым блестящим шелком. Мы его оставили на полтора часа, чтобы, согласно венчальному обряду, сделать длинные рукава. Белые лайковые туфли, белые чулки и затем — целый гардероб: несколько зимних платьев, пальто, белье. Под конец наступило мучение с обручальными кольцами. Васильев желал только червонного золота, но подобрать одинаковые по внешней форме было трудно, а ждать он ни минуты не хотел. Наконец на Малой Грузинской, на дому у какого-то смуглого человека кольца были найдены и куплены.

Но больше всего меня взволновала пена белоснежной венчальной фаты и чистота белых венчальных свечей. Вставленные в большую картонную коробку, они были украшены тончайшей золотой спиралью, а внизу, в больших белых бантах, к свечам жались холодные восковые, прекрасные в своей простоте белые флёрдоранжи.

Почему мы венчались?.. На этот вопрос я, пожалуй, и сейчас не отвечу. Моя внутренняя религиозность не имела ничего общего с церковностью и обрядностью.

Васильев, хотя и не был партийным, но в церковь не ходил, священников не любил. Однако, когда я, сев с ним в автомобиль, попробовала сказать ему, что не надо венчаться, он не на шутку рассердился.

— Мы русские люди, — сказал он, — и так по нашему закону положено, а тебе это более чем кому-либо другому надлежит… Неужели думаешь, я тебя оставить мог? Потому и пропадал, что на свадьбу зарабатывал… Венчаться будем сегодня же, и не где-нибудь, а на твоей родной земле, в Петровском!.. В шаферы возьму наших летчиков, перед отъездом из Москвы заеду за ними на аэродром.

Я слушала Васильева, и мне вдруг стало легко и радостно. Где-то далеко-далеко, в самых глубоких тайниках души дремало и пряталось что-то вековое, издревле присущее каждой девушке, то, что вопреки уму, образованию, культуре вдруг оживет, встрепенется и радует какой-то сказочной радостью в тусклой, обыденной и скучной реальной жизни.

Венчание… в одном этом слове звучит мелодия. Это слово особенное, здесь и гордое слово венец, и чудится мне, что звучит еще в нем слово «надежда» — чаяние. А все вместе поет нежно и немного грустно, словно в нем скрыто и слово прощание. Оно таит в себе чистый символ девичества, и из всех существующих церковных обрядов венчание ближе всего к древним мистериям.

Как могла я так неожиданно и молниеносно решиться на это замужество?

Конечно, со стороны вся эта сцена на Поварской была в достаточной мере нелепа: моя стряпня на кухне, внезапное появление Васильева, мамины крики, короткое двадцатиминутное объяснение, и в результате я в грязном платье сажусь в автомобиль и еду венчаться (!).

Да, со стороны это подлинный «Рокамболь», на самом же деле это событие очень долго подготавливалось всем тем, что ему предшествовало. К моменту появления Васильева в это воскресное утро на Поварской мое душевное состояние было таким, что я была готова выйти из дома в одном платье и никогда больше в него не возвращаться. Васильев вошел к нам в такую минуту, что я взглянула на него как на своего спасителя.

Мне захотелось спасти его. Я была молода и верила в свои силы, кроме того, я убедилась в том, что он любит меня. Вся линия его поведения, правда далеко не безукоризненного, говорила об этом.

Он — моя судьба, сказала я себе, я должна отдать свою жизнь, но сделать его полноценным человеком… Во мне заговорила та жертвенность, которая живет в каждом женском сердце.

17

Наша машина наполнялась свертками, пакетами, им не хватало места, а я сидела с заветной картонкой на коленях, не в силах оторвать взгляда от свадебных уборов.

— Вот что, — сказал Васильев, — придется взять вторую машину: нас двое, да четыре шафера, по два на смену, а еще надо уместить корзины с продуктами, корзины с винами, а главное… — Он на минуту умолк и серьезно, почти строго, посмотрел мне в глаза. — А главное, надо нам с тобой еще раз к маме на Поварскую заехать: может быть, сердце у нее уже отошло, остыло?.. Попросим благословить. Нехорошо без материнского-то благословения, таков обычай. — И, говоря это, Васильев взял меня за руку и стал говорить мягко и вкрадчиво: — И тебе тяжело, знаю, что у тебя слезы на сердце, знаю, что не любишь меня, все знаю… и правда, за что любить лиходея, каким я был? А все хотел как лучше, связать покрепче, а оно выходило, что ни есть хуже… и сегодня ехал на Поварскую сам не свой, в воздушном бою и то сердце так не билось. Ну, думаю, выгонят они меня, как собаку паршивую… А ты вдруг пошла, я глазам своим не верил. — Он опустил голову и тихо добавил: — Знаю, из жалости пошла…