Сергей Есин - Дневник 1984-96 годов

заметочка о Пен-центре. "Известные писатели-правозащитники, входящие в Пен, единогласно продлили еще на два года пребывание Андрея Битова президентом Русского Пена…?" Продлили. В этой же заметочке: "Сотни знаменитых писателей мира, например, поставили свои подписи в защиту Валерии Новодворской…?" Так уж и знаменитых? Заметочка подписана Сергеем Мнацаканяном, всегда подсуетится, всегда откликнется.

Президент вышел на работу. Теперь мы должны начинать платить за его немощь, самолюбие и настойчивое стремление его семьи жить так, как она живет. Папочка-то так болен, что ему давно уже не нужно работать, он давно уже пенсионного возраста. Просто разбойники, а не деятели и народ. Тем не менее на жизнь я смотрю с любопытством.

25 декабря, среда. С.П. прилетел из Индии.

Сегодня решил отсидеться дома. Пришел Сергей Юрьевич Худашов, и мы долго просидели с ним у компьютера. Меня поражает, что я в этом возрасте начинаю что-то соображать. И, конечно, восхищает та виртуозность, с которой молодежь крутится с этими кнопками. Здесь происходит некоторое биологическое сращение человека и машины. Не могу понять, интересно ли мне было бы жить и наблюдать за следующим веком? Скорее всего, нет. Много думаю над иллюстрациями для своей книги. За субботу и воскресенье должен привести ее в порядок.

26 декабря, четверг. Выступал на пресс-конференции в Госдуме. Как всегда, заполошный звонок накануне, надо держать фронт. Всерьез ничего не объяснили, стратегии никакой нет. Уже в Госдуме узнал, что пресс-конференция называется "Униженное искусство", это значит, надо говорить в тон названия. Никогда коммунисты, видимо, не научатся грамотно проводить свои акции. Тут же выяснилось, что я не задаю вопросы, а лишь говорю для затравки. У меня был только час, постарался мягко, через подтексты выразить свое отношение к происходящему. Коммунистам, конечно, не понравился, потому что не стонал. Всем в высшей степени наплевать, что я чиновник и мои чиновничьи места раздаются не совсем так, как их. Другим — потому что был все же радикален и не умилялся деятельностью правительства. Тезис: куда все это делось? Передо мной со множеством уже слышанных повторов говорил Говорухин. Почему общественные деятели не понимают, что повторяться в дословных выражениях нельзя?

Вчера Ельцин по ТВ требовал отдать пенсии пенсионерам и делает вид, что не знал, что эти пенсии ушли на его избирательную кампанию, на интерьеры его апартаментов и на его лечение. За последнее время в Москве прошли два съезда кардиологов. Демократическое рабство. Были сказаны даже слова об этике. Ельцин — бог бесстыдства.

В 15.15 состоялся ученый совет. Лобанов долго рассказывал о Германии и об ангажированности "Словаря" Казака. Приняли решение обсудить словарь на одном из ученых советов или сделать круглый стол. Надо не забыть, словарь претендует на абсолютную объективность, а Лобанов уверяет, что он ангажирован, как ни один в мире словарь такого рода. Им будут пользоваться и студенты, и преподаватели, потому что это легкая добыча для лектора и отвечающего на экзаменах студента.

Загулял С.П. Пожалуй, пора его отпускать на волю. В рабстве держать нельзя никого. Горькая свобода может быть слаще ватного и спокойного рабства.

28 декабря, суббота. Накануне, в пятницу, купили и установили в углу, возле доски объявлений, елку. О.В. без особой своей прижимистости дала деньги, украсили елку старыми, оставшимися от прежних праздников игрушками, купили килограмм дешевеньких конфет и килограмм баранок — все повесили.

Утром я перегонял машину из гаража возле дома на Ленинском в институт — 3-го везти Сару и Стенфорда в аэропорт, а Федю я отпускаю домой — до 8-го. Он собирается жениться и уже попросил у меня взаймы денег на калым.

В институте я застал полный разгром. На елке уже нет ни одного даже конфетного фантика, кажется, что обдирали елку не дети, а голодные вороны. Треть всех бубликов и баранок лежало на полу. А милые дети, устроив этот бедлам, тихо и скромно сдавали экзамены. Посидел в аудитории у Аниты Борисовны Можаевой, знают тексты старшекурсники неплохо. Я тоже, оказывается, многое помню, уже стал ориентироваться в науке, совершенно абстрактной и никак не связанной с предметом, название которого лежит в самом слове — "литературоведение". Чтение лекций нашими доморощенными корифеями — это довольно легкая работа, когда она выполняется не без выдающихся личностных качеств.

Порядка в институте нет, все готовы действовать только по заведенным правилам. Сегодня идут экзамены, гардероб не работает, снизу через разбитое стекло в туалете здание поддувается, лаборантов, кроме Нины Ивановны Молевой, на работе не было никаких. В понедельник устрою большой и основательный разгром.

Дневник мой неинтересен. Не умею я разбалтывать все некими глубокими рассуждениями о жизни, о философии, о Боге, о смысле существования. Пишу только факты, да и сами по себе они так незначительны.

Вечером с Сарой и Стенфордом ходили в "Новую оперу" к Евгению Колобову. Здание им дали возле Таганки. Слушали "Евгения Онегина". Все как обычно, без единой купюры, но и без единой паузы для аплодисментов, для перемены декораций. Оркестр сидел и в зрительном зале, и чуть ли не на хорах. Зал оформлен бедно-современно, где не знаешь, из-за отсутствия денег такой аскетизм или этот аскетизм стоит баснословных денег. Но мне все это очень понравилось, сама русская опера, действительно картины русской жизни, такие родные и до сих пор современные. В музыке и русская метель, и наши туманы, и раздолья. Здесь вся русская жизнь. До слез тронул меня молодой тенор, поющий Ленского. Толстый, какой-то домашний, все эти фраки и сюртуки висят на нем, как на бомже, но русская чувствующая душа и настоящее русское ощущение. Никакой аффектации, сентиментальщины или итальянского, на публику, форсирования голоса. И я так счастлив, что услышал знакомые куски пушкинского текста. Сколько в них искренности и точности! Мое. Никому этого не отдам.

29 декабря, воскресенье. Сегодня снился зловещий сон, который почему-то хорошо запомнился. Вообще, когда я вижу во сне своих умерших родных, чувство беспокойства охватывает меня на несколько дней. Мне снилось, что я поменял свою квартиру на квартиру моего умершего брата Юрия на улице Космонавтов. В этом же доме жил когда-то и мой покойный отец. И это я во сне же держал в памяти. Меня смущало, что квартира оказалась какая-то не такая, ветер продувал с улицы через балкон, и было холодно. Меня потом, во сне же, начало волновать, что я об обмене не посоветовался с Валентиной Сергеевной, и стал думать, далеко ли ей будет ездить теперь на диализ и удобно ли ей в этой квартире будет жить. Грустно. Когда я проснулся, то подумал, не зовут ли меня к себе дорогие и милые мне родные?