Проклятые поэты - Игорь Иванович Гарин

имею ли я право писать о том, кого не пережил? Ведь даже оправдание, что все пишут…

Как быть? Довериться господину Тэсту, перед которым я преклоняюсь, но с которым слишком часто не согласен? Отказаться вообще, оставив гигантскую прореху?

Нельзя!

Надо прямо признать: я не вхож в этот храм сакральной поэзии. Но, познав изощренную виртуозность человеческого ума, боговдохновенность, питающую мистиков и поэтов, а также энтузиазм, с которым относятся к его совершенному таланту великие посвященные и просто имеющие возможность жить музыкой и грезой, я знаю: это – духовная драгоценность, до которой изнуряющие жестокости жизни не позволили мне подняться.

Но наряду с этой существует и иная истина.

Поэзию – даже ту, цель которой – поэзия, – нельзя обращать в игрушку. Поэзия – это зов и зарево бедствия. Образы ради образов – это не поэзия, это шифры. Поэт – либо боль, либо ничто.

Мне трудно судить, насколько аналитично и рассудочно то, что он творил: и правда ли, что он заменил вдохновение рациональным расчетом – сама его недоступность, казалось бы, свидетельствует о противном, – но не вызывает сомнения, что в нем действительно много от мастеров числа и порядка. Да, это особая, упорядоченная смутность: смутность мироздания. Да, это необычная точность, объединяющая в себе строгость и темноту.

Вдохновение и точный расчет – не между ними ли лежит поэзия, музыка слова? Не будем впадать в крайности, заявляя, что лучше в совершенном сознании и с полной ясностью создавать слабое, нежели в экстазе – шедевр. Верно иное: транс – это и есть самый тяжелый, адский внутренний труд. Взыскательность, яростное сопротивление легкому не менее необходимы поэту, чем божественный экстаз.

В каждом поэте, – говорила Марина Ивановна Цветаева, – есть нечто за пределами поэта. Лорка называл это бесом, дуэнде. Даже у Ахматовой была молитва – вне стихов. А что было у Марины Ивановны? Боль? Отчаяние? Все-таки надежда?

А что было у Стефана Малларме – у этого, может быть, главного перекрестка поэзии, казавшегося – кому? – тупиком… О, как ничтожно мало я знаю!.. Что я знаю о величайшем поэте, кроме того, что – Поэт?

В искусстве он – наша живая совесть…

А если совести уже нет?.. Что тогда?..

У Мномандра мы узнаем, что это – французский Гонгора, но если темнота великого испанца рассеивается эрудицией и синтаксисом, то темнота великого француза, – говорит Рейес, – принципиальная: возвращающая бытию его изначальную неопределенность, дологичность, первозданную чистоту хаоса.

Герметичность – как быть с нею?

Любая подлинная поэзия герметична – каждая в свою меру. Каждый выбирает меру сам. А выбор, как всегда, пролегает между полюсами открытости поэта и закрытости, из которой не вырывается его голос.

Зову вас – а рот мой наполнен водой!

Но зачем герметичность? Почему не говорить массе то, что думаешь и чувствуешь? Почему не говорить с ней на ее языке?

Но как быть с человеческой общностью? А так ли нужна и важна эта общность? Общность вообще кризисна и парадоксальна. И коль на то пошло, то в куда большей мере, нежели герметичная поэзия, ее разрушают прогресс, свобода и наши идеи.

Книга определяет читателя. Как существует массовая литература и читатель-эвримен, так, к счастью, существуют эзотерия и эстетические высоты. Под первую подстраиваются, до второй надо возвыситься.

Слово – господину Тэсту

Поэзия суть волшебство. Творчество Малларме и воспринималось его поклонниками как чудо, как тайна, как предельность мастерства. Едва улавливая его мысль, ставя бесчисленное количество вопросов, они, поклонники, производили самим его наличием переоценку всех ценностей, потрясались и озарялись, воодушевлялись на борьбу за него и на проклятие тех неверных, кто его не принимал.

В возрасте еще довольно раннем, двадцати лет, – в критическую пору странной и глубокой духовной трансформации – я испытал потрясение от творчества Малларме. Я познал изумление, интимное и внезапное замешательство, и озарение, и разрыв с привязанностями к моим идолам тех лет. Я почувствовал в себе как бы фанатика. Я ощутил молниеносное внедрение некоего решающего духовного завоевания.

Какой интеллектуальный эффект вызывало в нас тогда знакомство с любыми писаниями Малларме и какой моральный эффект!.. Было что-то религиозное в воздухе той эпохи, когда иные создавали себе обожание и культ того, что представлялось им настолько прекрасным, что поистине надо было называть его сверхчеловеческим.

«Иродиада», «Послеполуденный отдых Фавна», «Сонеты» – фрагменты, открываемые в журналах, которые шли из рук в руки и, переходя, связывали между собой приверженцев, разбросанных во Франции, как в древности объединял посвященных, на расстоянии, обмен таблетками и пластинками чеканного золота, – были для нас сокровищницей непреходящих наслаждений, защищенных собственным своим существом от варварства и святотатства.

Малларме – бесплодный; Малларме – надуманный; Малларме – темнейший; но и Малларме совестливейший; Малларме совершеннейший; Малларме жесточайший к себе более, чем кто-либо среди всех, кто когда-либо держал перо, – дал мне с первого же взгляда, которым я соприкоснулся и искусством слова, высшую, можно сказать, идею – идею-предел или идею-сумму его ценности и возможностей.

Сделав меня счастливей Калигулы, он дал мне возможность созерцать голову, которая вместила всё, что тревожило меня в области литературы, всё, что влекло меня, всё, что спасало ее…

Я говорил порой Стефану Малларме: «Одни вас хулят, другие – третируют. Вы раздражаете, вы кажетесь жалким. Газетный хроникер с легкостью делает из вас всеобщее посмешище, а ваши друзья разводят руками…

Но осознаете ли вы, ощущаете ли иное: что в любом французском городе найдется безвестный юноша, готовый во имя ваших стихов и вас самого отдать себя на растерзание?

Вы его гордость, его тайна, его порок. Он замыкается в своей безраздельной любви и прикосновенности к вашим созданиям, которые нелегко находить, постигать, отстаивать…»

Да, самим своим существованием он разъединял людей: на маленькую горстку восторженных приверженцев и на всех остальных смертных, больных непониманием и поэтому яростно-возмущенных.

Он был мучеником идеи совершенства в эпоху, когда вечное уступило сиюминутному. Великая, сакральная жертва: в наши плебейские времена отказаться от легкости, торопливости, поверхностности, доступности во имя ничтожной горстки избранников, диаспорически рассеянных по миру. Человек, отдающий себе отчет в той цене, которую надо заплатить за почти недостижимую гармонию чистой поэзии и субстанции мысли, и в той плате, которую он получит за эту самоотверженность, – великий человек!

Малларме превращал красоту в религию и истину одновременно. Он хотел сделать ее святыней – заменительницей Бога и христианских ценностей. Но заменить их нельзя – отсюда холодная льдистость его поэзии.

Поэзия безусловно была для