Екатерина Матвеева - История одной зечки и других з/к, з/к, а также некоторых вольняшек

— Добрый вечер! — сказал он миролюбиво, приподняв свою пыжиковую шапку, и взял Надю под руку. — Извини, Наденька, я ключи свои дома забыл, жду тебя давно.

От возмущения она не сразу нашлась, чем ответить на такую наглость, и не успела даже слова вымолвить.

— Всего наилучшего! — попрощался Володя. — Извините, я не представился, я — муж Нади, — и, быстро отворив дверь, затолкал ее в подъезд.

— Какое право ты имеешь! — с ожесточением, краснея от гнева, воскликнула Надя.

— Не устраивай сцен в подъезде, это не культурно. Ты мешаешь трудящимся заслуженно отдыхать!

От негодования руки ее дрожали и она никак не могла открыть дверь. Володя взял ключи и тотчас открыл замок. Надя прошла вперед с полыхающими от злости щеками.

— Какое право ты имел так поступать! — закричала она на Володю, как только захлопнулась за ним дверь.

— Тише! Ты же знаешь звукопроницаемость ваших стен! Что подумают соседи! — громким шепотом сказал он. — Решат, что ты меня бьешь! — Он повесил ее пальто на вешалку и обнял. — Я скучал без тебя, кобра. Не мог же я, в самом деле, равнодушно смотреть, как старый селадон облизывал твои, то есть наши, руки! Что ж делать? Каюсь, я ревнив!

Надя, желая сохранить тишину, не ругалась, а только сердито шипела на него, но Володя прижал ее к вешалке и, поймав за обе руки, целовал куда мог, пока она вертела головой. Потом он отпустил ее. — Иди, ставь чайник, я пришел поздравить тебя с Восьмым марта. Можно?

Он взял ключи от квартиры и вышел к машине:

— Я сейчас!

Через минуту вернулся обратно с корзиной цветов, сиренево-алых, необычайно изысканной формы, в густой темно-зеленой листве. Надя обомлела. Сердце ее дрогнуло.

— Спасибо!

«Первые цветы в моей жизни», — и нагнулась понюхать.

— Цикламены не пахнут! — предупредил Володя.

— Какие красивые! — мечтательно сказала она, но тут же отряхнула с себя «лирический туман». — Мне показалось в прошлый раз, что ты не хотел больше приходить?

— Я и не приходил! Защищался от оппонентов. Въедливые и дотошные попались, но отбился, защитился, можешь меня тоже поздравить.

— Поздравляю! — сухо сказала Надя, все еще сердитая на него, и пошла на кухню.

— Подожди, Надя, — остановил он ее. — Я сейчас уеду, я еще дома не был, прямо с защиты.

Она остановилась.

— Я хочу тебе сказать, ты победила меня, кобра Нагайна. Я принимаю твое условие и буду терпеливо ждать светлый май! Но это насилие над личностью! Я просто вынужден капитулировать! Ты поняла? Но у меня тоже условие…

— Никаких! — холодно сказала Надя.

— Это нечестно, это диктатура!

— Да! Диктатура из пролетариата! Думай, к чему она приведет тебя.

— Это не демократично! — сказал, обиженно улыбаясь, Володя.

— Ну, ладно, давай! — уступила она, не в силах сопротивляться милой его улыбке.

— Завтра я приду за ответом, хотя знаю его и сейчас. Ты мне не откажешь!

— Какая наглая самоуверенность! Меня просто бесит!

— Убежденность будущего светила науки!

— Час от часу не легче! В какой же области ты намерен светить? — не скрывая насмешки, спросила Надя, безуспешно стараясь зажечь хоть одну спичку, которые крошились у нее в руках.

— В той самой, о какой ты не имеешь ни малейшего представления, — с чувством превосходства шутливо произнес он, нахлобучивая свою меховую шапку.

— И что же это?

— Электроника!

Надя действительно об электронике не слышала, но, изобразив на своем прелестном лице презрительную мину, пренебрежительно сказала:

— Я уверена, что ты не знаешь ни одного произведения Перголезе или Скарлатти!

— Думаю прожить худо-бедно без Перголезе, а тем более, как его там? Без Скарлатти.

— Так же, как и я без электроники, между прочим!

— Но друг без друга мы не проживем, это уж точно. А поэтому настало самое время нам заниматься любовью. Рождаемость в государстве падает!

Надя не терпела подобных острот:

— Вот иди, пошляк, и занимайся! — сказала она сердито.

— Что? Ни одного даже льготного поцелуя? Ты же не можешь противостоять натиску моего пылкого сердца? — сказал он, придерживая дверь, которую пыталась захлопнуть Надя. Но, ослабев от смеха, на секунду выпустила дверь из рук, а Володя поймал ее смеющиеся губы и целовал, пока оба не «окосели», как говорила в таких случаях Надька-маленькая. Наконец, Надя заперла за ним дверь, вернулась в комнату и села в своей излюбленной позе у стола, положив голову на руки. После его ухода веселое настроение, которое он всегда вносил с собой, разом покинуло ее. Мрачные и горькие сомненья зароились в ее голове. «Не могу же я, в самом деле, скрыть от него свое прошлое! В один прекрасный день он может узнать об этом — и что тогда? А узнав обо всем, что со мною приключилось, и что я видела, он в лучшем случае сочтет меня фантазеркой, а в худшем я отравлю его антисоветчиной, как говорил Горохов. Это, конечно, в том случае, если он человек порядочный и только производное своего общества. А если это хитрый и трусливый приспособленец, то мы с ним быстро разлетимся, не стоит и затеваться». В том, что все мужчины трусоваты, она не сомневалась. «Одни знали и терпели, помалкивали в тряпочку (тряпочкой у уголовников назывался кляп), другие делали вид, что им ничего не известно о деяниях «органов», они «свято» верили в непогрешимость «отца родного». Удобно, выгодно, не страшно. И только третьи, хотя и были тоже трусливы, но, зная свою безнаказанность, помыкали, как скотом, и первыми и вторыми». Все еще в раздумье, она пододвинула к себе «Приложение к Ниве за 1914 год» и развернула посередине. С одной из страниц выпал небольшой пожелтевший листок, аккуратно вырезанный из какого-то журнала. Это оказалась фотография со статьей. Улыбающееся лицо молодой женщины, полное нежного очарования и прелести, на минуту задержало Надино внимание. Статья называлась «Памяти незабвенной Анастасии Вяльцевой» и содержала описание жизненного пути и преждевременной кончины певицы. Дальше шло воспоминание современников о том, как пела Вяльцева, о ее необычной манере общения с публикой, о молодежи, которая буквально сходила с ума на ее концертах. «Особенным успехом, — писал неизвестный Вульретт, — пользовались в ее исполнении песни «Чайка», «Ай да тройка», «Дай, милый друг, на счастье руку». И в заключение после восторженных похвал автор писал: «Память о ней навсегда в наших сердцах».

Как ни странно, но именно эта фотография со статьей, неизвестно кем вырезанная и заложенная в журнал сорокалетней давности, подстегнула Надино решение. Ложась спать, она сказала себе: «Если он повторит свое предложение мне, я выйду за него замуж. Клондайка в моей жизни больше не будет. Судьба послала мне счастье познать настоящую любовь, но такое бывает лишь однажды за всю жизнь, и то далеко не у всех. Потеря моя невосполнима, как потеря руки, ноги и даже голоса, то есть жить можно, и живешь, но в другом качестве. Забыть его и все, через что я прошла, невозможно, оно умрет со мной. Всегда и всюду меня будет сопровождать воспоминание о жизни «там». Так же, как и теперь, я буду слушать по радио голос диктора: «Погода в Коми АССР, Ненецкий национальный округ, Воркута, Хальмерю, Лабытнанги» — буду думать, что там при пятидесятиградусном морозе все так же зеки разгружают балласт с платформ для новых дорог, долбят ломами мерзлую землю по кусочкам, для канализации, выгружают из огненных гофманок кирпич, чтоб возводить новые объекты и дома. Думать о прошлом мне никто запретить не может, но молчать я прикажу себе». Еще поразмыслив о предложении Шота Илларионовича, она пришла к выводу, что ей, певице без всякого музыкального образования, прежде чем лезть на сцену по протекции, не лишнее иметь на руках диплом, подтверждающий ее профессиональную пригодность. Было и еще кое-что, в чем Надя стыдилась себе признаться — деньги ее таяли, как летний туман над тундрой, медленно, но ощутимо. Как ни экономно она жила, вещи, купленные ею, изнашивались, обувь приходила в негодность. К весне, а она была на носу, нужно было думать о летней обуви, о зонтах и плащах, без которых не обойтись. Обещанное повышение зарплаты в связи с пересмотром расценок на работы строителей никто не спешил повышать. Девушки из бригады штукатуров, маляров, плиточницы «халтурили» на стороне по вечерам, а у Нади не получалось. Правда, Рита сказала ей, что она без риска, хоть теперь, может идти на экзамен. А как жить дальше, совмещая жалкую стипендию с все возрастающей дороговизной жизни, она не представляла себе. И, уже засыпая, подумала, что в мае ей исполнится двадцать четыре года. Немало!