Церковь плененная. Митрополит Никодим (1929-1978) и его эпоха (в воспоминаниях современников) - Гусейнова

съезде нардепов надо было тихо сидеть, а на Конгрессе – «встать с колен».

А в эти же «дни, которые потрясли мир». Святейший Патриарх Алексий II вполне недвусмысленно выразил сомнения в законности создания ГКЧП, претендовавшего на верховную власть в стране. В своём заявлении по этому поводу Патриарх Алексий II занял умеренную позицию, призвав население «проявить выдержку и не допустить пролития крови». Но в праздник Преображения Господня 19 августа 1991 г., в кульминационный момент для ГКЧП, во время Божественной литургии, он опустил молитву о властях предержащих (что мистически предопределило ход последующих событий).

Праздничные «колядки»

Выздоравливая после первого инфаркта, в Серебряном Бору, владыка вызвал из Ленинграда нескольких своих иподиаконов, и они составили небольшой хор, певший за богослужениями Страстной и Светлой седмицы в домовой церкви. Времени между службами было достаточно, и каждый «заполнял вакуум» по-своему. Старший иподиакон Николай Тетерятников (ныне – протоиерей, настоятель церкви в посёлке Девяткино под Санкт-Петербургом) – стал упражняться в стихотворчестве. Своё двустишье он посвятил автору этих строк, тоже иподиакону, не обладавшему вокальными данными. Вот этот шедевр:

Из потухшего кадила не дождёшься дыма, –

Это соло в нашем хоре исполняет Дима.

Владыка долго смеялся вместе со всеми и дал понять, что за мной – ответный ход. Коля был награждён встречной «колядкой»; к процессу подключились и другие иподиаконы, – так началась поэтическая лихорадка. Что-то было написано и «на выздоровление владыки».

Таким образом зародилась традиция; начало ей положил сам владыка, сказавший: «Следующий цикл – к Рождеству!» При этом он «со значением» посмотрел на меня. Так состоялось моё назначение на должность «датского» поэта.

В течение нескольких лет на Пасху и на Рождество владыка собирал после службы иподиаконов на чашку чая, предвкушая новые вирши. Сначала шёл «разбор полётов» – подводилась черта под напряжённой чередой предпраздничных богослужений, с сопутствующими им неизбежными промахами и накладками. Потом в какой-то момент владыка «менял пластинку» и, с хитрецой во взоре, поворачивался ко мне: «Та-ак! Ну, что у тебя? Послушаем!».

После чтения «нетленки» первый машинописный экземпляр вручался митрополиту, и вскоре через «секретариат» расходились «верные списки», широко известные в узком кругу. У кого-то из собратьев сохранился полный комплект обоих циклов; я же приведу по памяти несколько отрывков.

Начнём с самого митрополита. Иногда возникали довольно острые темы, и читать при народе, сердечнику, прямо «в лоб» что-то хлёсткое было бы неполезно для его здоровья. За день-два до «поэтического вечера» я испрашивал у владыки минуту для консультации и излагал концепцию будущего стиха. Например: целый год митрополит дерёт три шкуры с «приближённых», уже рукоположенных им же в священный сан. Огромные нагрузки, строгий спрос. А в Великий четверг, на чине «умовения ног» он смиренно склоняется перед ними же, восседающими на амвоне…

Получив «добро» на разработку темы, в Светлый понедельник читаю четверостишье, из которого запомнились последние строки:

… Он целый год им мылил шеи,

А моет почему-то ноги…

Владыка, довольный, заразительно хохочет вместе со всеми «взмыленными»…

Темы подсказывала сама жизнь. Своих иподиаконов владыка подбирал, руководствуясь, наряду с прочими, и их внешними данными: чтобы хорошо смотрелись во время архиерейского богослужения, чтобы «па́рные» были примерно одинакового роста и т. п. Это были студенты академии и семинарии, намеревавшиеся пополнить ряды белого (женатого) и чёрного (монашествующего) духовенства. Владыка порой беседовал с каждым из них и мягко, ненавязчиво, старался склонить к принятию пострига. Но если таковая предрасположенность не выявлялась, то он давал благословение на брак и сам же венчал жениха и невесту.

Один из иподиаконов, Коля Коньков, долго колебался в выборе пути и, наконец, склонился к «белому» варианту. На Пасху ему были прочитаны стихи, в последних строках которых были «забиты все гвозди» (выражение владыки):

Жизнь ударит обухом.

Ты поймёшь потом:

Лучше жить под клобуком,

Чем под каблуком.

Нужно было видеть владыку в эти секунды: давясь от смеха, он переспрашивал: Как, как? Ещё раз! Как там? «Под каблуком, под клобуком?» Затем, успокоившись, надел очки, взял лист и архиерейским басом, с назиданием, перечёл их будущему «подкаблучнику», и тут же, вздохнув, промолвил: «Тяжела ты, шапка на монахе!». (Имея широкий круг общения, владыка приближал к себе тех студентов обеих Академий, в которых он видел потенциальных архиереев. Вполне естественно, что не все прошли «естественный отбор» – кто-то женился, кого-то отчислили и т. п. Для оставшихся у владыки была своя оценка. О том, кто подходил по всем статьям, он отзывался так: «Это – персона». Тому, кто ещё не «дотягивал», владыка внушал: «Ты должен стать персоной».)

Иногда тема стихотворения возникала на сугубо «профессиональной» почве. Во время архиерейского богослужения некоторые юные прихожанки невольно засматривались на молоденьких иподиаконов и иногда не могли преодолеть в себе искушения «положить на них глаз». Такие «очарованные странницы» узнавали, где будет служить владыка, и кочевали из храма в храм, стараясь попасть на глаза ничего не подозревающему избраннику. Одна из них назначила себя в «со-молитвенницы» иподиакону, стоявшему «на посохе», – Володе Ишунину. Несмотря на то, что он недавно принял постриг с именем Симон, «дева неразумная» продолжала во время богослужений «есть его глазами». По этому случаю он получил к празднику стихи, в последних строках которых к нему был обращён страстный призыв:

Ты скажи мне прямо, душу не томя:

Симоне Ишунин! Любиши ли мя?

Надеюсь, нынешний владыка Симон, архиепископ Брюссельский и Бельгийский, не будет на меня в обиде «за разглашение»: ведь уже истёк 25-летний срок давности… И думали ли мы с ним, что через два года после кончины владыки иеромонах Симон, по окончании ЛДА, защитит кандидатскую работу на тему: «Высокопреосвященный митрополит Ленинградский и Новгородский Никодим (очерк жизни и деятельности)» (Л., 1980), а мне доведётся быть её рецензентом?

Круг лиц, которым посвящались эпиграммы, порой расширялся. Одно время при владыке в Ленинграде гостевал его давний приятель – архимандрит Авель (Македонов). Они знали друг друга ещё по Рязани, и их связывало много общего (вот кому бы написать воспоминания!).

Помню их поездку на Валаам, организованную для студентов и преподавателей ЛДАиС. Впервые я увидел владыку в мирском костюме, – на теплоходе бывает большая «стеснённость», и помимо нашей церковной группы на борту было много посторонних туристов. На валаамский берег владыка Никодим и о. Авель сошли в подрясниках и пешком проделали долгий путь