Тамара Петкевич - Жизнь - сапожок непарный : Воспоминания

У Бориса в мастерской горел свет, когда я, не находя нигде места, обойдя Дом культуры со стороны леса, поднялась к нему:

— Что все-таки делать? Что?

Четче, чем в письме, была сформулирована еще одна возможность:

— Мы же, ей-Богу, не дураки, Том. Даже месяц в лесу, в волчьей дыре способен стать необратимым несчастьем. Ведь ты очутишься среди гадства! Да не будешь же ты доносить на кого-то! Глупо. Отработаешь нейтральные формулировки, где-то прикинешься дурочкой. Нельзя, чтобы тебя сгребли. Нельзя поднимать лапы. Погано говорю! Понимаю! Но не сдаваться же им ни за грош. Дан же для чего-то ум человеку, право!.. Сообразим, додумаем…

Чтобы прижать к стене, при следующем вызове мне предъявлялся один «лавочный» счет за другим: за то, что меня не арестовали вторично и не выслали, как других, я обязана органам; за то, что получила комнату, — также; за то, что не уволили с работы, — им, а не кому-то.

Начальник РО МГБ сокрушал «железной» логикой:

— Кто с вами разговаривает? Враг? Фашист? Кому вам предлагают помочь? Власти, которая вас защищает (защищает? меня?), которая хочет, чтобы ее народ жил и радостно трудился (для моей радости тоже?).

— Но я не могу о чем-то говорить с человеком, а потом доносить на него.

— Нам не нужны доносы! Шельмовать советских граждан мы сами не позволим! Разговор разговору рознь. Нам нужна объективная правда!

— Но вокруг меня нет антисоветски настроенных людей. Я таковых не знаю.

— Вот оно что?! Поскромнее надо быть. Антисоветских людей нет, а заговоры врачей из воздуха берутся? Вы про свою подругу Д., к слову, все знаете? А?

— Она ничего предосудительного не делает и не говорит.

— Вот и защитите ее.

— От чего?

— А от своих же антисоветских разговоров с нею. Кто у вас зачинщик?

— Где? Когда?

— Не знаете, стало быть? Могу напомнить. Кто из вас о невиновности Локшина плел? (Речь шла о недавно арестованном микуньском работнике амбулатории.) Очень горячо рассуждали. Не такой уж, значит, вы наш человек. Предъявить вам статью ничего не стоит. Что скажете? — лихо изменил он стратегию.

— За что статью?

— За это самое. За многие ваши высказывания. За связь с заключенным Маевским.

— Что значит «связь»?

— Связь и значит. Я к нему в мастерскую бегаю или вы? А ваша переписка с высланными о каких ваших настроениях говорит? Выбирайте, Петкевич. Или честная жизнь, чтоб мы вам верили, или — чужие нам не нужны.

— Я не чужой, — бестолково и жалко отбивалась я.

— Докажите. Делом. Слова нам не нужны. Мы без вас обойдемся. А вы — вряд ли. Лес предпочитаете? Он дощипает вас, как надо. Но и там распространяться против нашего строя мы вам не дадим.

Это я делала вид, что грязь и смрад повседневности меня не касаются. Даже медицинская практика ежедневно сталкивала с переломами и увечьями, со всем, что творила дикая энергия на подобных лесопунктах. Мозг отупел. Стиснутая со всех сторон дурным добытийным страхом перед неотвратимостью очутиться на лесопункте среди матерых, отпетых бандитов, я цеплялась за иллюзию возможного «выхода». «Погонщик» продолжал:

— Мы вам протягиваем руку. Хотим помочь жить молодому, энергичному человеку. От вас зависит подтвердить, наш вы или не наш человек.

— Я не могу!

— Значит, так: или — вот лист бумаги, или — идите домой и ждите.

Страх перед мраком в безголосом лесу смял. Малодушие победило. Я подписала бумагу.

Худшего не случалось. Так омерзительно и гадко не было никогда. Добили. Расплющили.

Все, за что я пряталась прежде, предстало бутафорией. Я очутилась Нигде! Там — худо! Попытки пробиться оттуда к свету ни к чему не приводили.

Сон выталкивал из себя. Меня куда-то тащили волоком через мертвую пустыню. Там приводили в чувство и говорили: «Смотри, как здесь „идейно“! Дыши!» Но я была умерщвлена.

Через два дня я попала в больницу. Лежала, отвернувшись к стене. И когда в палату кто-то зашедший окликнул меня по имени и отчеству, я не сразу поняла, что это приходивший в амбулаторию гебист.

— Не найдется ли у вас чего почитать? — обратился он. — Больно тут скучно лежать.

«Специально лечь в больницу, чтобы додушить? Садисты!»

Я попросила врача немедленно выписать меня.

Как в одиночке, за закрытой дверью своей комнаты я провела несколько похожих на слипшийся ком суток. Диких суток! «Я ли это? Что со мною? Смерти испугалась? Жить хочу? Чего еще жду? Какой жути недополучила?»

Я ощущала себя на том краю жизни, где обязан наконец определить: что есть ты сам? Именно — сам. Человек ты или нет? Или уводи себя из такой действительности, потому что смерть чище, или живи среди нечистот. Навсегда! Или ясность духа, или тьма.

Вслепую, спотыкаясь о десятки маленьких и больших страхов, один на один с высшим повелением, без посредников и спасителей, сравнивая себя со всеми Роксанами и «Нордами», которые доносили на меня, я на четвереньках выползала к свету, перемещаясь к самой себе, к собственной точке в пространстве, которую должна была ощутить единственным местом обитания. Сама ли я шла, была ли ведома Богом — не знаю, но почувствовала наконец, что готова все отринуть, все пропороть на своем пути, лишь бы ни клочка себя не отдать, не уступить никаким угрозам власти. Я не умела и не хотела становиться «умной» и ухищренной. Не имела права на тьму перед всем светлым, чего было немало в судьбе. Я просто-напросто не могла жить так, как «желало» МГБ, а не я сама.

Неукротимый порыв идти своей дорогой, какой бы она ни была, нестерпимый стыд за свою слабость перевесили унижающий страх. Оформились в волю: душу оставить своей. Без совладельцев!

Проснувшись ночью, я ощутила, как откуда-то прибывали и прибывали силы. Вскинувшись с постели, я стала вихрем кружиться по комнате, кружиться в инстинктивном первобытном танце без музыки, слившись с ритмами вселенной, в согласии с ними и с ней. С силой выбрасывая в стороны руки, рубила, крушила собственный страх. Всем существом сознавая, зачем человеку дан час рождения, зачем в него вселена душа.

Я наконец победила страх. Рассчиталась с ним. Это была первая и главная победа моей жизни.

Страх еще не раз душил и скашивал, сваливал, но его липкая, уничтожающая основа была замощена навсегда.

Теперь бы я могла ответить матери ленинградской подруги так и то, как она ожидала. Я знала, кого и что ненавижу. Знала нынче и другое: чтоб не увязнуть в ненависти, о смерти надо думать как о неотъемлемой части существования.

Как могли сложиться с этим учреждением отношения теперь, я еще не представляла, но чувство свободы и собранности дали право смотреть на Божий свет.