Тамара Петкевич - Жизнь - сапожок непарный : Воспоминания

Поднаторевшая в уголовных делах, Вера Петровна, имевшая собственного сына, вписала себя матерью в свидетельство о рождении моего ребенка?

Какими темными страстями и делами были связаны между собой эти двое людей! В каком согласии они расправлялись со мной, уничтожив даже «документально»! Когда я увидела фальшивые метрики, узаконивающие похищение сына, вписанное в графу «мать» имя этой женщины, мне казалось — мир рухнет.

Ничего не рухнуло. Уцелело все, кроме меня…

Судье я не просто поверила. Доверилась вполне. Бескорыстная и сердечная, она глубоко вникала во все, но я чувствовала какую-то заминку:

— Я обязана вас предупредить. Суть дела в том, что вы опоздали ровно на год, — объяснила она. — Всего на год! По закону ребенок с одиннадцати лет уже сам решает, с кем из родителей хочет остаться. Сами понимаете, на суде ваш сын заявит: «С ними».

— Вы мне отказываете в суде?

— Нет, конечно. За вас многое. Но суд будет обязан считаться с тем, что пожелает ребенок. Поймите это.

Я и сама не однажды представляла сына в зале суда отвечающим в присутствии чужих людей на вопрос: «С кем ты хочешь жить?», «видела» его опущенные глаза, знала, как должно будет оцепенеть его сердце, когда он произнесет то же: «С ними»!

В эпицентре схватки была душа ребенка. Подставлять сына процедуре суда, бороться за него таким образом? Я и сама не могла. С трудом переносила, когда он отключался от разговора, замыкался. У него уже была своя воля. Я боялась его потерять.

— А как же с тем, что сына воспитывают люди, у которых все на подлоге? — спросила я судью.

— За это с них взыщут. Это другой вопрос. Все, что лежит здесь, в деле, основание для процесса иного масштаба. Когда-нибудь такой процесс состоится. Когда-нибудь! Но чем, кроме глубочайшего сочувствия, помочь вам сейчас? У меня душа переворачивалась, когда я читала письма ваших друзей.

— Каков же ваш совет?

— Заберите документы. Отдам вам даже все письма. Не хочу, чтобы к ним прикасался его адвокат. Кстати, Бахарев нанял лучшего из всех. Попытайтесь как-то договориться с ними мирным путем. Должно же быть в них что-то человеческое.

У правосудия оказалось много необоримых, отнимающих надежды на то, чтобы мне вернули сына, подпунктов, статей. Как ни об один из них не споткнулся закон, выдирая нас с корнем из жизни.

Я отказалась от публичного разбирательства.

Несмотря на решение заседателей «не препятствовать встречам», Бахарев периодически увозил сына. Каждое свидание приходилось «отбивать, выпрашивать».

Нелли постоянно призывала меня к дипломатии. Но я с Бахаревым надипломатничалась на Севере. Сейчас, проигнорировав этот совет, совершала одну ошибку за другой. Все было агонически воспалено, и не было при этом права на стоны и слезы.

Нелли была единственным участником и свидетелем того больного, что попросту не может иметь адекватной формы пересказа. Отпуск ее кончался. Она уехала. Я осталась одна.

Итак, лучшие из людей чаяли: «Должно же в них быть хоть что-то человеческое?»

Я и оглянуться не успела, как шла в дом Бахаревых уже просительницей, в роли подыгрывающей в созданном ими же сценарии. Оставался узкий перешеек, по которому я еще надеялась добраться до сердца сына.

Центром безликой, унылой квартиры Бахаревых был буфет, набитый стеклом.

— У вас нет ни единой книги, — заметила я.

— Сегодня нет ни одной, а завтра будет целая библиотека, — ответил хозяин дома.

— Покажи мне свои фотографии, — попросила я сына.

— Какие?

— Все, где есть ты.

Юрочка с отцом идут через поле. Видно, к реке. На отдыхе. На другой — оба стоят около теленка… Юрик гладит животное… Сидят вдвоем с отцом на корточках и кормят кур. Восседая на табуретке, отец что-то чинит, а безмятежный, спокойный Юрочка стоит возле него.

Я смотрела на эти снимки — зримую плоть жизни сына, на расторопные движения бессовестной Веры Петровны, снующей по своей квартире, на высверк бриллиантовых сережек в ее ушах и только теперь, здесь до конца и вполне прозрела: мой сын любит этих людей. Любит, и все тут. Каждого в отдельности и обоих вместе. И они любят его. Он с ними сросся. Они для него изначальная, прочная реальность.

Все миражи отмелькали один за другим. Замедлился даже ход времени.

Разговоры с преуспевающим Бахаревым ничего изменить не могли. «Юра — мой наследник! Мое будущее», — твердил он. Жажда обессмертить себя, как и чувствовать сына ежечасно своим, сделали свое дело: душа мальчика принадлежала ему, им.

— Ребенок должен закончить школу в привычной для него обстановке, поступить в институт, — говорил Бахарев. — Вы что, считаете, что можете дать ему больше, чем я?

— Да! Да! Да! Считаю: да. Я — мать!

— А я — отец. Надо свыкнуться с тем, что поправить уже ничего нельзя.

«Свыкнуться»! «Поправить ничего нельзя»!

Когда-то один общий знакомый сказал: «Филипп на Севере ждал и хотел, чтобы вы подали в суд». Я посмотрела на него, как на сумасшедшего, хитроушлого человека: «Хотел?» «Да! Сына могли бы присудить вам. Это дало бы ему возможность развязаться с Верой, как бы не по собственной инициативе», — объяснил он.

Указав сейчас глазами на Веру Петровну, Бахарев не постеснялся пожалеть себя, сокрушенно заявив:

— Вы же видите, с кем прожита моя жизнь…

В заявлении, написанном позже в партийные инстанции, Бахарев также отрекся и от меня, от всего, что было со мной связано, назвав прошлое «случайной связью».

Когда я уходила из дома, Бахарев встал:

— Я пойду вас провожу.

Какая-то припрятанная для меня милость? Но в его путаных человеческих потемках нашлось такое, чего нельзя было объяснить иначе, чем деградацией:

— Вы хотя бы понимаете, почему я в «тех» метриках всюду указал днем рождения сына… надцатое число? Как? Не понимаете? Ведь это день и месяц нашей первой с вами встречи тогда, на «Светике», — «утешил» он чудовищной пошлостью.

В системе нравственных координат этого человека я была запечатленной примышленным днем рождения в фальшивых метриках сына.

В ответ на письма, посылки, телеграммы детская рука сына не вывела ни единого слова. Отвечали Бахаревы. В два голоса перебивая друг друга, они сообщали, как мои письма раздражают Юру, что он наотрез отказывается на них отвечать.

По исковому заявлению прокурора города о непризнании фальшивых метрик суд вынес определение: «Признать свидетельство о рождении недействительным».

Дело было возбуждено не мной. Прокурором. Документы, определение суда — внятное тому свидетельство. Но при каждом удобном случае Бахаревы или приращивали, или подогревали в сознании сына превратное обо мне представление. «Несколько дней назад принесли извещение от прокурора, чтобы явиться к нему для разбора жалобы, — писала Вера Петровна. — Юра увидел это извещение и сказал: „Это Т. В. написала прокурору“, — и нахмурил лицо».