Илья Фаликов - Евтушенко: Love story

А белый ямб о пяти стопах Евтушенко к той поре уже давно и успешно усвоил, написав «Голубь в Сантьяго» (1974–1978). Эта форма пришла к Евтушенко скорее всего от Луговского («Середина века»), но Луговской-то ориентировался на опыт предшественников — Пушкина, Блока, Ахматову, Ходасевича, Мандельштама. Последние двое особенно повлияли на работу новых в ту пору поэтов, включая Гандлевского.

Так замыкается круг.

ПОСЛЕДНЯЯ ПОПЫТКА

Все-таки не прав был учитель Маяковский, сказав:

Мы живем,                зажатые                                 железной клятвой.За нее —               на крест,                                и пулею чешите:это —             чтобы в мире                                   без Россий,                                                       без Латвий,жить единым                         человечьим общежитьем.

Это неправильно. Прямо в точку, только наоборот: надо — и с Россией, и с Латвией. Последняя признала Евтушенко своим: как-никак слегка латыш, по месту обитания предков. Многие из них перемешивались с местными. Премию Яна Райниса никому из русских литераторов еще не давали. Кроме Евтушенко.

Не правы были и те, кто когда-то навязывал ему в литотцы Игоря Северянина. Но он и сам был не слишком прав, воскликнув: «Какой я Северянин, дураки!» По крайней мере сейчас, когда он хлопочет о возвращении отвергнутых поэтов Серебряного века, есть возможность взглянуть на это дело так:

Когда идет поэтов собирание,тех, кто забыт и кто полузабыт,то забывать нельзя про Северянина —про грустного Пьеро на поле битв.

Не прав и киношник Руднев, как он ни остроумен по-своему. Мирового триумфа нет, но фильм «Детский сад» в 1986-м куплен американской фирмой «Интернэшнл филм Икочейндж», и его демонстрируют в кинотеатре «Филм форум» в Нью-Йорке, — автор фильма как раз гастролирует по Штатам. Фильм хвалят.

«Уолл-стрит джорнэл»:

Именно это несдержанное проявление неприглаженных человеческих страстей и придает фильму его силу <…> впечатляющий кинематографический дебют.

«Ньюсдей»:

Образы и сцены сливаются воедино, подобно ручьям, впадающим в реку, финал волнует и захватывает, и к последнему кадру автор достигает того, что ему удается лучше всего. Он создает поэму.

Но больше всех не прав Бродский, когда демонстративно выходит из американской Академии искусств и литературы оттого, что в 1987-м ее почетным членом стал Евтушенко. Помнится, Чехов и Короленко поступили сходным образом относительно Российской Императорской академии, но ровно в противоположном смысле: туда не приняли собрата — Горького.

Но еще больше не прав и виноват он сам, Евтушенко. Рассыпалась в прах третья семья. Внешне всё выглядит просто и в некотором — моральном — плане в его пользу: жена ушла. Да, Джан с ним больше нет. Слагаются тягостные стихи о цицинателах, грузинских светляках:

Покинула ты,                           как душа еще, кажется, целое тело,но нет и его —                          как морского водой унесло.Я — лишь очертанья себя.                                         Сквозь меня пролетают —                                                                           приморские цицинателы,как будто я лишь уплотнившийся сумрак,                                                                        и все.Зачем в этом воздухе,                                     где радиация стала страшнее,                                                                                         чем пули,поднявшись в неверное небо                                          с такой же неверной земли,мы так ослепительно и ослепленно                                                        и коротко так просверкнулии не помогли нашим детям,                                                а мгле помогли?

Чернобыльский взрыв и частный разрыв. Всё едино. Над Припятью полыхал огонь. Опять апрель, но какой другой апрель. Стих идет внутрь пожара.

Я семейную крепость построил некрепко,                                                         хотя и красиво.Я проспал.                Не расслышал                                            в семье моей собственной взрыва.Над горящими заживо мной и тобой                                                   и детьми чистолобымионемевший стою,                                    как над личным Чернобылем.

Я, как сломанный лом,                                        превратившийся в металлолом.Почему я сломался?                                    Стена оказалась потверже, чем я,и но все то, что пробил,                                      не останется только в былом,и сквозь стены, пробитые мною,                                                       прорвутся мои сыновья.…Слушай, девочка,                                я понимаю, что я виноват.Я хотел измениться.                                   Не вышло, не смог.

Правда, вину свою он относит к тому, что он — исторический лом, пробивающий крепостную стену. Кажется, на таком языке не говорят в момент разрыва. Он — говорит, потому что ищет себе оправдания. Он не видит себя «посреди тошнотворно домашних “нормальных мужей”».

Он кается, одновременно развернув разнообразную череду женщин, его любивших, начиная с той, первой, на Алтае, не позабыв и такой вот тоже:

И когда в Италии,                          стараясь держать себя как ни в чем не бывало,я поднял над головою                                    золотого венецианского льва,мне подмигнула издали,                             высунувшись из марьинорощинского подвала,одной задушевной оторвы                                             вся в бигудях голова.

Тот «Лев» был получен совсем недавно, и его это явно грело, как ни тяжко было ему, артисту высшей категории, вдруг получить роль брошенного мужа. Скромность, разумеется, не его добродетель. А на поверку он не раз оказывался в рядах сугубых скромников, поскольку никогда не знал, на какие ослепительные вершины его вознесет завтрашний ветер. В начале 1986 года, помянув ушедшего шесть лет назад Ладо Гудиашвили, в честь которого астрономы назвали звезду, он задался вопросом: