Джованни Казанова - История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 9

Ознакомительный фрагмент

Я закрыл ее дверь и пошел доставать из шкафа мою Ундину, которая уже разделась и легла в мою кровать, где очень охотно прослушала назидание о том, что должна меня уважить. Мы проспали ночь, не взглянув друг на друга. Утром, прежде, чем позвать Клермона, я дал ей позавтракать и убедил залезть в шкаф с окончанием операции, потому что она не должна была рисковать, что ее кто-то увидит в гостинице, одетую таким образом. Я повторил ей весь урок, порекомендовал ей быть смеющейся и ласковой и помнить, что она должна быть немой, но не глухой, и что точно в два с половиной часа она должна войти и представить бумагу маркизе, преклонив колено.

Обед был назначен на полдень и, войдя в комнату маркизы, я увидел ванну в ногах ее кровати, заполненную водой на две трети. Маркизы там не было, но две или три минуты спустя я увидел ее выходящей из туалетного кабинета, с большим количеством румян на щеках, в чепце из тонких кружев, со светлой накидкой, прикрывающей ее грудь, которой за сорок лет до той эпохи Франция не видывала красивей, и в старинном, но очень богатом, платье, в золоте и серебре. На ней были изумрудные подвески в ушах и колье из семи аквамаринов, обрамляющих изумруд самой чистой воды; оно висело на цепи из бриллиантов, очень чистых, в полтора карата, числом восемнадцать-двадцать. На пальце у нее был карбункул, который, как я знаю, она оценивала в миллион, но который был композицией, но остальные камни, которых я у нее ранее не знал, были цельные и тонкой работы, как я убедился позднее.

Видя Серамис, так украшенную, я понял, что должен воздать ей честь, я вышел вперед, чтобы поцеловать ей руку на коленях, но она, не согласившись, пригласила меня себя поцеловать. Сказав Бруньоль, что она ее отпускает до шести часов, она разговаривала со мной о нашем деле, вплоть до момента, когда нам подали обед.

За столом нам позволено было прислуживать только Клермону, и она хотела в этот день есть только рыбу. Около половины второго я сказал Клермону закрыть наши апартаменты для всех и пойти, если он хочет, также прогуляться до шести. Мадам начала проявлять беспокойство, и я также притворился, что слегка обеспокоен, я поглядывал на часы, снова вычислял планетарные часы и минуты, говоря только:

— Мы еще только в часе Марса, час Солнца еще не начался.

Мы дождались, наконец, боя часов, который отметил половину второго, и, две или три минуты спустя, увидели прекрасную Ундину, которая вошла, смеясь, и размеренным шагом, подошла прямо к Серамис и вручила ей свой листок, преклонив колено. Та увидела, что я не встаю, и тоже осталась сидеть, но подняла Ундину, приняв у нее листок, и удивилась, увидев, что он белый со всех сторон. Я сразу подаю ей перо; она понимает, что должна вопросить оракул. Она спрашивает у него, что означает этот листок. Я беру у нее перо, составляю пирамиду из ее вопроса, она интерпретирует ответ и получает: «То, что написано на коже, может быть прочитано только в воде».

— Я все поняла, — говорит она; она встает, подходит к ванне, погружает в нее развернутый листок и читает буквами, более светлыми, чем бумага:

«Я немой, но я не глухой. Я покинул Рону, чтобы вас омыть, наступил час Оромазис».

— Мой же меня, божественный Гений, — говорит ей Серамис, положив листок на стол и садясь на кровать.

Марколина, в точности, как я ее учил, снимает с нее чулки, затем платье, затем рубашку, затем помещает деликатно ее ноги в ванну и, обнажившись с наибольшей быстротой, заходит в ванну по колени, в то время как я, сам приведя себя в такое же, что и они, состояние, прошу Гения осушить ноги Серамис и быть божественным свидетелем моего единения с нею, во славу бессмертного Орозмадиса, короля Саламандр.

Едва я произнес мое моленье, немая Ундина, которая не была глухой, вняла ему, и я осуществил брак с Серамис, восхищаясь красотами Марколины, которых никогда еще так хорошо не обозревал.

Серамис была прекрасна, но она была, как я сейчас; без Ундины операция бы сорвалась. Серамис, между тем, нежная, влюбленная, пригодная для этого, но, при всем при том, отвратительная, не была мне неприятна. После свершившегося я сказал ей:

— Надо ждать часа Венеры.

Ундина нас очистила там, где виднелись брызги Амура; она обняла супругу, обмыла ее выше ягодиц, лаская ее и везде целуя, затем сделала то же Серамис, в своем счастье, любуясь прелестями этого божественного создания, приглашает меня их оценить, я нахожу, что никакая смертная женщина не может с ней сравниться, Серамис становится еще нежнее, наступает час Венеры, и, взбодренный Ундиной, я предпринимаю второй штурм, который должен быть более мощным, потому что в этом часе шестьдесят пять минут. Я вхожу в ристалище, я работаю полчаса, обливаясь потом и утомляя Серамис, но не достигая при этом пика и опасаясь смошенничать; она осушает мой лоб от пота, который стекает с моих волос, смешанный с помадой и пудрой; Ундина, оказывая мне самые возбуждающие ласки, сохраняет то, что старое тело, которое я должен трогать, разрушает, и природа опровергает эффективность средств, которые я использую, чтобы довести до конца этот этап. К концу часа я решаю, в конце концов, финишировать, изобразив все обычные знаки, что проявляются в этот сладкий момент. Выйдя из битвы победителем, но еще угрожая, я не оставляю маркизе ни малейшего сомнения в моих достоинствах: она сочла бы Анаэль несправедливым: он объявил бы меня Венере фальсификатором.

Сама Марколина была введена в заблуждение. Наступал третий час, надо было удовлетворить Меркурия. Мы провели четверть его часа, погрузившись в ванну по пояс. Ундина очаровала Серамис своими ласками, о которых сам герцог-регент Орлеанский не имел понятия; она сочла их присущими Гениям рек, она восхищалась тем, что Гений-женщина творил с ней своими пальцами. Переполненная благодарности, она просила прекрасное создание наделить и меня своими сокровищами, и, благодаря этому, Марколина выложила все свои познания венецианской школы. Она стала вдруг лесбиянкой и, видя меня ожившим, вдохновила услужить и Меркурию; и вот, я действую снова, не без грома, но в отсутствие молнии. Я вижу невыразимое огорчение, которое вызывает моя работа в Ундине, я вижу, что Серамис желает окончания битвы, я не могу больше ее выдерживать, я решаю имитировать конец во второй раз, агонией, сопровождаемой конвульсиями, заканчивающимися неподвижностью, необходимым следствием возбуждения, которое Серамис сочла, как она мне сказала впоследствии, беспримерным.

Сделав вид, что пришел в себя, я вошел в ванну и вышел оттуда после краткого омовения. Начав меня одевать, Марколина то же стала делать и маркизе, которая смотрела на нее обожающим взглядом. Затем Ундина оделась, и Серамис, побуждаемая своим Гением, сняла с себя колье и надела его на шею прекрасной банщицы, которая, подарив ей флорентийский поцелуй, убежала, направившись в свой шкаф. Серамис спросила у оракула, свершилась ли операция. Обеспокоенный этим вопросом, я сделал так, что последовал ответ оракула, что Глагол Солнца пребывает в ее душе, и что она родит в начале февраля себя саму противоположного пола, но что она должна провести сто семь часов в постели.