Герман Гессе - Письма

Что ты напишешь Фретцу, это твое дело. Но можешь сказать, что я готов оплатить набор ненужного теперь «Фогеля».

Иоганне Аттенхофер

[июль 1945]

Глубокоуважаемая госпожа Аттенхофер!

Опять Вы одарили меня. Благодарю Вас и постараюсь пристроить луковицы тюльпанов, хотя места мало, участок мой – старый виноградник, очень крутой, очень каменистый, большая часть занята лозами, между ними, где позволяет место, частью земляника, частью овощи и немного цветов.

По «немецкому вопросу» мне не хочется больше высказываться в частном порядке. Меня это слишком тяжело задевает. Несколько лет назад весь труд моей жизни был уничтожен, кроме нескольких цюрихских изданий, которые можно продавать только в маленькой Швейцарии, не существует уже ни одной моей книги. До сих пор была надежда, что по окончании войны я снова обрету читателей в Германии (95 процентов моих читателей) и кусок хлеба; но сейчас банкротство Германии оказалось, естественно, и моим банкротством. Конечно, мои книги там будут печатать снова, но вряд ли мне, пока я жив, удастся снова получать деньги оттуда. Но, пожалуйста, никому об этом не говорите.

Что касается «вопросов вины», то всего, что болтают об этом частным образом и в газетах, я не принимаю всерьез. Стоит лишь взглянуть на вещи националистически, отождествить себя с какой-либо нацией, и мир видится хоть и приятно упрощенным, но от этого ничуть не правильнее. Юнг тоже свихнулся на этом в некоторых своих формулировках.

Если, например, националистически смотреть на то, что сейчас, на правах победителей, творили французы в Южной Германии – разбойничали, насиловали и т. д., – то надо из французов снова сделать «заклятого врага» немцев. Что, конечно, неверно.

Довольно, мне трудно писать.

Альберту И. Вельти

Монтаньола, конец июля 1945

Дорогой господин Вельти!

Ваше письмо пришло в такое время, когда жизнь снова довольно трудна для меня, и обрадовало меня, за это я Вам благодарен.

Я не забыл Вас, как не забыл и Вашего отца. Вашей матери и Вашего брата. Мир не так богат незаурядными, неконформистскими умами и душами, чтобы легко забывать тех, кого довелось узнать. Я, правда, десятки лет почти ничего не знал о Вас и когда году в 1918-м услыхал, что Вы будто бы ненавидите меня, поколение Вашего отца и особенно немцев, мне стало горько, и я подумал: как может что-то измениться на свете к лучшему, если уж такие сильные и самобытные умы смотрят на мир сквозь шаблоны и зачисляют человека в друзья или во враги из-за его возраста или национальности! Кстати, тогда я меньше, чем когда-либо, принадлежал к какому-либо «кругу». Я был наполовину немец, наполовину швейцарец, у меня был германский паспорт, а в Германии меня вовсю ругали и оплевывали как противника войны и кайзера: я был как бы служащим германского посольства, опекавшим военнопленных, жил среди людей, сплошь более чуждых мне, чем какие-то уроды, и единственным моим товарищем по духу был тогда Ромен Роллан.

Все это было давно, и каждый раз, когда при мне называли Ваше имя или вызывала разговоры какая-либо Ваша книга, я радовался и вспоминал дом на Мельхенбюльвегс, где и я провел самое трудное и горькое время своей жизни. И привет от Вас, при всей его внезапности, кажется мне сейчас, чуть ли не долгожданным, давно желанным. Искренний привет и Вам!

Курту Экнеру

[август 1945]

Дорогой господин Экнер!

Сил у меня уже не так много, но хочу сообщить, что Ваше письмо дошло, и ответить на него этим приношением. Хороших новостей нет ниоткуда, иногда ужас берет перед бездной разочарования, злобы, ненависти и нищеты, разверзающейся вместо мира и обновления. Военнопленные во всех странах мира, от которых приходит множество писем, жалоб и просьб, тоже сильно способствуют этому унынию, а увещевательные или успокоительные слова священников и пр. только раздражают их и делают еще циничнее. Везде, во всех положениях и лагерях, животное «человек» глядит на тебя злобным и угрожающим взглядом и забыло, кажется, или растратило все великолепные возможности, в нем заложенные.

Моя вера, т. е. мой образ человека и мира, не поколеблена и подавно не уничтожена, только я очень устал и был бы рад поскорее проститься.

Добрые пожелания и привет Вам от Вашего

Френи Келлер

[август 1945]

Дорогая фрейлейн!

Я старый человек, и каждодневная почта моя слишком велика, чтобы ответить Вам достаточно подробно. Удовлетворитесь немногим и статьей, которую прилагаю и прошу вернуть мне.

У поэтов, как и у всех художников, первое условие – талант, то есть недюжинное владение языком и чувство языка. Но к таланту нужен еще характер, то, что Вы называете «прилежанием», усердный труд. Процесс создания стихотворения начинается большей частью с наития, с того, что сперва появляется либо какая-то мысль, какой-то внутренний образ, либо какие-то слова, это идея, это самое важное. Лишь потом, разрабатывая и контролируя записанное, работаешь сознательно и по правилам. У музыкантов, например, часто бывает так, что появляется какая-то музыкальная идея, зафиксировать которую нотами кажется почти невозможным и к которой они потом должны подступиться с помощью правил.

Вы, следовательно, почувствовали совершенно верно: одним прилежанием произведение искусства создать нельзя. С другой стороны, именно тем и отличается дилетант от художника, что дилетант обычно уже довольствуется первой идеей и чурается языковой и ритмической ее разработки. Настоящему художнику, наоборот, доставляет радость как можно более совершенное исполнение своей работы, даже если ее приходится много раз исправлять.

В статье, которую прошу вернуть, я несколько лет назад в письме к одному из своих сыновей написал кое-что об этом виде работы; может быть, кое-что Вам пригодится.

Гюнтеру Фридриху

31.8.1945

Дорогой Гюнтер!

Сегодня пришло твое письмо от 11 августа – одновременно с известием, что в Берне у меня родилось шестое внучатое дитя, первый ребенок моего сына Мартина, девочка.

В своем замечании, что к приходу Гитлера Австрия была почти сплошь нацистской, ты, конечно, отчасти прав. Однако в последний час бедный Шушниг предложил тогда провести референдум по этому вопросу, а Гитлер это отверг и предпочел вторгнуться силой, что вряд ли сделал бы, если бы была полная уверенность в восьмидесяти процентах. Такие оценки всегда обманчивы. В свое время считалось, что Германия на 80–90 процентов с нацистами, а сегодня каждый от них открещивается. Когда в деревне дебоширы поднимают шум, двадцать человек могут создать впечатление, что орет вся деревня.