Оды и некрологи - Борис Дорианович Минаев

и напечатали в газете, – вот этого я не мог понять до конца. Конечно, они говорили о «националистах», об ужасах гражданской войны, но не в этом было дело. Им просто хотелось, чтобы страшному поступку Коли (похожему, в сущности, на прыжок из окна Фурина) придали какой-то смысл, какое-то оправдание, чтобы он не исчез просто так в потоке времени. (Коля, кстати, просто утонул, говорили, что намеренно, но выяснить точно было невозможно.)

* * *

На прощанье мама и тетя подарили нам с Витей по огромному пакету с персиками. Я таких сладких, удивительно вкусных персиков никогда в жизни больше не пробовал. Пакет я привез в Москву, дети с наслаждением их ели.

Жили мы в Цхинвали в гостинице, утром секретарь горкома повел нас завтракать в какую-то харчевню. Предложил начать сразу с хаша (тогда я впервые его попробовал). И вдруг сказал мне, многозначительно улыбаясь: а вы, кстати, знаете, что это за район Цхинвали? Это гетто, тут евреи жили горские, вы не в курсе? Теперь, конечно, никого не осталось.

Да, я был не в курсе.

Словом, вот эти «следы от пуль» и были, на мой взгляд, концом утопии. Утопии не только нашей личной, как я уже сказал, а в каком-то более широком, планетарном смысле. Утопия кончилась, думал я тогда.

Но я ошибался. Когда одна утопия кончается, тут же зарождается новая.

* * *

Когда мы переезжали, предполагалось, что в конце тяжелой физической работы «грузчики» у нас пообедают. Уже в разгромленной квартире в Чертанове, сидя на картонных ящиках, Ася приготовила кастрюлю борща или макароны с котлетами (а может, то и другое вместе), отвезла в кастрюльках по новому адресу, а я купил бутылку водки. Но все отказались и от того и от другого.

Они – Тимошин, Дорофеев и Якименко, наши грузчики – смотрели на нас с какой-то ласковой улыбкой, но совершенно не хотели пить и есть.

– Ну, короче… вы обживайтесь тут, – сказал Тимошин. – Надо было кошку у кого-то взять, но ладно. Где же ее взять-то, кошку, ее ж еще поймать надо.

– Счастливо вам, ребята! – весело сказал Дорофеев. – Зовите, если что!

Якименко спросил меня, есть ли у меня сигареты. И взял пару штук.

Через полгода Тимошин принес в эту новую квартиру витраж.

* * *

…Однажды (это было уже на Аргуновской) я вышел из квартиры – шел на работу – и собирался уже вызывать лифт. Но что-то необычное, какая-то тень предмета вдруг зацепилась за краешек зрения, и я медленно повернулся.

На лестничном пролете, у мусоропровода, стоял потертый кожаный портфель. Внутри лежали несколько толстых тетрадей, в обычную школьную клетку. В тетрадях были записаны чьи-то воспоминания. Все начиналось так: «Я родилась в Москве в… таком-то году. Мой отец…»

Долго я сидел над этим портфелем, не зная, что с ним делать.

Дома у нас, конечно, и без того было не повернуться. Антресоли – они остались от предыдущих жильцов – были и так забиты до отказа, в шкафах тоже было негде, я вроде сунул портфель на балкон, но там он за один день покрылся таким толстым слоем страшной жирной пыли, что я тут же достал портфель обратно и засунул под ванну. Там уже жил один совершенно ненужный предмет – отцовская двухпудовая гиря, с ней папа занимался в молодые годы, и я упорно перевозил ее с квартиры на квартиру.

Портфель долго еще продолжал быть яблоком раздора. Двухпудовая гиря твоего папы тебе дорога как память, говорила Ася, я это понимаю, хотя ты сам поднять ее даже не в состоянии. Твой архив, распиханный по коробкам, это огромный пылесборник, а у нас маленькие дети, и у них может быть аллергия на пыль. Теперь эта рукопись, найденная на помойке, которую ты за год не удосужился прочесть, чтобы рассказать мне, о чем все же она, эта повесть чьей-то жизни. А? О чем она? – так заканчивала она свою тираду и уходила на кухню.

Да, действительно, за целый год я не нашел времени, чтобы все это прочесть.

Но когда вопрос в очередной раз встал ребром, я стряхнул пыль с тетрадок и медленно начал читать.

Трудные годы войны, пионерская и комсомольская организация, субботники и выезды в колхоз, учеба в провинциальном театральном вузе (семья уехала в эвакуацию и там по каким-то причинам осталась, по каким – я не понял: кажется, у них умер папа, видимо, я перелистнул дальше), затем работа в маленьком провинциальном театре, затем, кажется, возвращение в Москву на старости лет… Поездка в Болгарию… Виды Крыма…

Все это было написано классическим стилем, хорошим литературным языком, скучновато и добротно.

Почерк был размашистый, но сами мемуары, в сущности, оказались очень небольшой по объему рукописью, где основной мыслью было то, что жизнь прожита достойно и не зря, а все драматические подробности были упрятаны внутрь, причем таким образом, что их было нужно искать и как-то специально выявлять через пелену слов.

Тем не менее я совершенно не хотел выбрасывать эти тетради. Мне физически было тяжело это сделать по одной простой причине – их выставили на лестничную клетку то ли родственники, то ли соседи, но в любом случае было очевидно, что это последнее свидетельство о чьей-то навсегда ушедшей жизни. Других свидетельств, видимо, не осталось.

Расстался с портфелем я не сразу, а тетради переложил в одну из своих папок.

К тому времени я уже понял, что не знаю, как ими распорядиться.

Рукопись в конце концов пропала. (А ведь ее можно было сдать, потом, лет через двадцать, например, в редакцию сайта «Прожито», куда с 2015 года сдают дневники своих родных многие молодые семьи, и дневники эти очень пригодились для исследований времени – но если бы я знал фамилию и имя автора, увы, их там не было, тетради были безымянны, были только даты, что тоже странно.)

К стыду своему, я так и не смог стать адресатом послания – а ведь оно, так получается, было адресовано с того света лично мне.

То же самое, боюсь, ожидает и бумажное наследие всех наших кружков восьмидесятых годов, всей этой смелой и прекрасной подпольной субкультуры – манифесты, альманахи, рукописные сборники, статьи и стихи, переписка и дневники, документация выставок, тонны исписанной бумаги, фотографии, тексты. Наши архивы, которые мы перевозили с квартиры на квартиру.

Не являются ли они для нынешнего – условно говоря – жителя, горожанина таким же «портфелем, найденным возле мусорного люка»?

Сколько таких архивов погибло без следа – даже страшно себе представить.

Я пишу эту главу, вернее, лихорадочно пытаюсь ее доделать в тот момент,