Моя Америка - Шерман Адамс

дни работал вахтером в кегельбане и торговал газетами, чтобы собрать деньги на костюм к пасхе.

Мне удалось купить шляпу — такую же, как у моего отца, длинный пиджак, застегивающийся на одну пуговицу, кремовые брюки с черной каймой, рубашку и пару коричневых туфель с кисточками.

Мне нравились история и обществоведение. В тот год предстояли выборы, и шла борьба за место президента между генералом Эйзенхауэром и Эдлаем Стивенсоном. У всех на языке были сенатор Маккарти и его «охота на ведьм». Многих американских учителей вышнырнули на улицы или вызвали в комиссию по расследованию антиамериканской деятельности за то, что они якобы «учили социализму» или «выступали за свержение правительства США».

Учительница обществоведения решила показать нам разницу

между демократией и коммунизмом. Такие слова, как капитализм, империализм, расизм, колониализм и классовая борьба, никогда не произносились на ее уроках, хотя в это время шла война в Корее.

Однажды в понедельник утром учительница явилась с двумя красно-бело-синими ящиками, которые она поставила на свой стол. На одном была надпись «демократы», на другом — «республиканцы». Ящики символизировали свободную американскую систему со свободными выборами, объяснила учительница и призвала всех учеников принять участие в свободных демократических «выборах». Все в классе вставали, выходили к доске и опускали бумажку в один из ящиков. Все, кроме меня.

Затем она убрала эти ящики и поставила на стол один-единственный красный ящик с серпом и молотом. Он представлял коммунистические выборы с одной партией и одним кандидатом. Учительница сказала, что все люди за «железным занавесом» являются рабами коммунизма и не могут проводить демократических выборов — таких, как у нас, в США.

Каждый раз, когда слово «свобода» срывалось с уст учительницы, я бросал взгляд на своих чернокожих одноклассников, и мы понимающе смотрели друг на друга — так, как могут смотреть чернокожие, когда поблизости находятся их угнетатели. В те дни газеты были полны сообщений о черных рабочих, подвергшихся нападению, ограбленных и линчеванных в США только за то, что они пытались почувствовать себя людьми.

Я ничего не знал тогда о коммунизме. Имя Маркс ассоциировалось у меня со знаменитыми киноактерами братьями Маркс. Но я знал, как и все другие чернокожие, жившие на Севере, что меня окружает ложь, что на Саффилд-стрит нет свободы, а американский Юг — одна большая расистская тюрьма. В белых американцах я видел сборище лицемеров. Если белые болтали о «железном занавесе», то мы говорили о «хлопковом занавесе», отделявшем Юг от Вашингтона.

Нелегко сидеть и слушать учителя, расхваливавшего нашу страну, зная, что он внушает тебе ложь. Слушая учителя, я думал о чернокожем священнике, которого нашли убитым в своей постели после того, как он помог нескольким другим чернокожим принять участие в голосовании.

В то время как белые ученики обсуждали условия за «железным занавесом», мы, чернокожие, обсуждали кровавые фотоснимки убитых собратьев, которые появлялись в наших газетах. Да разве только это! Мы хотели сорвать все таблички с надписью «только для цветных». Мы хотели иметь возможность пойти в кино, не боясь, что белые полицейские бросят нас за решетку.

Да, на том «уроке демократии» в школе потребовалось все мое мужество, чтобы отважиться выйти к красному ящику и «проголосовать» за коммунистов. Затем я подошел к учительнице и сказал ей, что США — страна большой лжи. На Юге все цветные должны ишачить на белых господ, а здесь, на Севере, на многие фабрики не берут цветных.

Когда я начал говорить, заикание исчезло как по волшебству и отступил страх. Все ребята в классе затаив дыхание смотрели на меня. Я обернулся к другим чернокожим ученикам, чтобы набраться смелости, прежде чем вновь обратиться к учительнице, кипевшей от возмущения: ее щеки пылали и вся она тряслась.

—      Нас мало интересует, — сказал я, — когда белые за «железным занавесом» станут свободными. Скажите, когда вы думаете освободить черных в Джорджии?

Учительница побледнела как привидение, и мне на какое-то мгновение показалось, что она упадет в обморок. Но она взяла себя в руки и указала мне на дверь.

—      Вон! — закричала она. — И никогда больше не возвращайся! Три замечания!

Черт возьми, три замечания сразу. Новый личный рекорд — обычно мне ставили несколько минусов за то, что ругался, и за болтовню в классе, но три замечания одновременно я никогда раньше не получал.

Я собрал учебники и двинулся к двери. Бросил последний взгляд на своих чернокожих товарищей и прочитал в их лицах, что мне не следовало так поступать. Но я не жалел об этом и ничего не боялся. Мне не было дела до «железного занавеса» и дурацкой болтовни в школе. На тренировке я мог выдержать три раунда против профессионала и устоять на ногах. В один прекрасный день я стану великим боксером, буду разъезжать в большом автомобиле, как чемпионы мира Джо Луис в Рэй Робинсон, куплю красивый дом дли себя и своей семьи и вернусь в Хартфордскую школу героем.

…В июне я устроился на летнюю работу на табачном поле. Через пару месяцев я уже изнемогал от пролитого пота и пыли, вызывавшей кашель. От сока с табачного листа ладони становились липкими и черными. Хозяева обращались с нами так же жестоко, как обращаются с турецкими и греческими рабочими-иммигрантами на фабриках Западного Берлина.

Тогда я нашел работу получше: продавцом кока-колы, земляных орехов и горячих сосисок на стадионе Бакли, где наша команда «Хартфорд чифс» выступала в матчах поздними летними вечерами. Внезапно на стадионе разразилась «дикая» забастовка. Мы разрывались на части на крутых бетонных лестницах, продавая фруктовую воду и отсчитывая сдачу прыгающим и кричащим фанатикам бейсбола. Большинство продавцов были либо подростками, которые подрабатывали летом, чтобы скопить немного денег, либо пьяницами, работавшими ради недельной порции спиртного. Я был несовершеннолетним, а миллионеры, которым принадлежал стадион, заставляли меня и моих товарищей работать за жалкий процент с оборота. Профсоюза не было. Не существовало никаких контрактов, никаких больничных листов. Поэтому мы забастовали — чтобы добиться лучших условий труда.

Не знаю, как началась эта забастовка. Она разрасталась как бы сама по себе, и вскоре почти половина всех рабочих приняла нашу сторону. Но в руках боссов были деньги и власть, и они легко разгромили стачку, набрав дополнительным персонал. В последний день забастовки появилась масса новых работников и множество полицейских, которые не пускали забастовщиков на стадион.

В августе я наконец достиг магического шестнадцатилетнего возраста, означавшего, что мне не обязательно ходить в школу. Вечером в день своего рождения я пошел в кино и оставался в