Река времени. По следам моей памяти - Виктор Николаевич Ярошенко

В Библиотеке иностранной литературы меня интересовала не столько половина крошечной зарплаты, сколько возможность работать с «закрытыми фондами» – в те времена всего лишь с газетами и журналами на французском языке, которых не было в продаже и других публичных библиотеках.

Поскольку я работал на полставки, то вторая половина дня была полностью свободной, и я оставался в библиотеке до глубокого вечера, чтобы читать эту запретную «подрывную» литературу и стараться понять, чем социализм отличается от капитализма и в какую сторону, что лучшего можно позаимствовать в каждом из них и можно ли их совместить. За два месяца я многое узнал, стал что-то осознавать, появились много новых вопросов – пока, конечно, без серьёзных ответов… Но даже это совсем неплохо, я стал сомневаться в справедливости и эффективности социализма, провёл своего рода самоподрывную работу в смысле безграничной веры КПСС. Постепенно стала появляться мысль, что дальше так жить нельзя.

«Моня, не пукай в штаники…»

Я не любил драться, но в жизни любого подростка это было почти неизбежно. Как учил отец, когда драка становилась неизбежной, я бил первым и всегда выходил победителем. Однажды в моём школьном дневнике появилась грозная запись директора: «На перемене ударил старшеклассника и разбил ему нос. Прошу родителей срочно прийти в школу». Собрали семейный совет, потребовали объяснений.

– За что?

– За оскорбление.

– Ну и правильно, – сказал отец.

– Нет, не правильно, надо было искать какой-то другой выход, – возразила мама.

– Нет, правильно, – настаивал отец, – дураков даже в церкви бьют.

В общем, репрессий на этот раз не последовало. Но было одно обидное и нелепое исключение, – я вступился за другого человека, своего приятеля, и был за это жестоко избит в неравном бою. Как говорят, ни одно доброе дело не остаётся безнаказанным.

Мне было тогда лет 14, и родители отправили меня в пионерский лагерь под Москвой, недалеко от села Мячково. В лагере мне нравилось: дисциплины я не боялся, привык вставать рано и чем-то заниматься; было много спортивных занятий и развлечений; библиотека.

Детей и подростков по возрасту и полу объединяли в отряды, которые жили в отдельных палатах. Я подружился с ровесником из параллельного отряда Мишей Фридманом. Он также, как и я, учился в спецшколе, но английской № 1, кажется, это где-то в районе Сокольников. Мне очень нравился английский, который я потом изучал в Академии внешней торговли, а ему – французский, и мы наперебой рассказывали друг другу стихи и прозу на языке оригинала… В общем, были тогда, как говорят, «не разлей вода». Нам было комфортно и хорошо, казалось, что эта дружба по интересам на долго.

Миша был толстым мальчиком, который умудрялся всё время что-то жевать – благо родители привозили еду целыми «авоськами». У него были ярко выраженные еврейские черты лица и некая невоспитанность. Ребята подсмеивались над этой его особенностью:

– Моня, не пукай в штаники (хотя эти насмешки я решительно пресекал).

За два дня до окончания смены, как обычно, администрация лагеря организовала праздник закрытия лагерного сезона с концертом местной самодеятельности и долгожданными танцами.

После концерта деревенская шпана, без труда преодолевая лагерный забор, оказалась на танцевальной площадке. По иронии судьбы, четверо сильно подвыпивших ребят стали приставать именно к моему Фридману. Деревенские предложили традиционное «пойдём, выйдем». Миша, обречённо обернувшись в мою сторону, поплёлся к выходу, я пошел за ними; как назло, никого из знакомых ребят рядом не оказалось. Когда мы немного отошли от танцплощадки, началась перепалка и пошёл мат-перемат. Один из парней толкнул Мишу, я встал между ними, он замахнулся, и я был вынужден ударить первым. Четверо против двоих – перевес был минимальный, кроме того, мы были на своей территории и могли быстро рассчитывать на помощь. Но Моня действительно пукнул в штаники и молниеносно исчез, – так быстро, что они за ним даже не погнались, он им стал не интересен. У меня ещё была слабая надежда, что он вернётся с подмогой, но говорят, что он заперся в палате своего отряда, бился в истерике и никого не подпускал…

Деревенские ребята были опытными бойцами – сначала, как свора собак, повисли на мне и повалили на землю, а потом уже методично обрабатывали ногами по голове и под рёбра.

Фридман с подмогой не вернулся, а музыка заглушала шум драки; когда закончился очередной танец, на вопли девушек сбежались вожатые и полуживого отбили меня у нападавших. Те без труда вновь перемахнули через забор – и след их простыл.

Почти без сознания меня потащили в лазарет лечиться. Прибежал испуганный директор, это было чрезвычайное происшествие (ЧП): он, наверное, боялся неприятностей и очень суетился (мы этого так не оставим, мы их найдём, накажем и т. д.). До отъезда, весь следующий день, я находился под наблюдением лагерного врача.

Ко мне приходили засвидетельствовать своё почтение администрация, девчонки и ребята из нашей палаты, – не было только моего друга Мони, за которого я сгоряча чуть было свою наивную жизнь не отдал. Он попросил директора лагеря позвонить родителям, чтобы они его срочно забрали, наверное, от стыда. Мои родители, встретив меня в Москве у остановки междугороднего автобуса, поняли, что расспросы были бы для меня неприятны, промолчали и дождались, когда я всё откровенно расскажу сам.

Поскольку во время избиения я интуитивно катался по земле, то отделался лёгким сотрясением мозга. Хуже оказалась ситуация с рёбрами. Потом два месяца дышать не мог – были сломаны два ребра, и ночью я с трудом засыпал только на спине. Гипсовую повязку на рёбра наложить невозможно, вот они и срослись кое-как: с тех пор спать на животе я больше не могу. Эх Моня, Моня…

Герой Советского Союза и роковая школьная любовь

Все мы в своё время были немного «якобинцами», поэтому на пишущей машинке печатали самиздатовский литературный журнал с нашими пародиями на коммунизм и критикой современной советской жизни.

Скромный, улыбчивый, неряшливо одетый директор школы Кильдишев Яков Степанович о нашем творчестве, конечно, знал, но смотрел «сквозь пальцы» и полагал, что эти 20–30 экземпляров наивной писанины коммунистическому режиму не угрожают, а иногда и сам просил, что-нибудь на ночь почитать.

Он любил нам повторять, что самая длинная дорога начинается с первого шага, а наш первый шаг – это хорошая учёба. Конечно, он был совершенно прав. Хотя директор и называл меня вольнодумцем, но я был у него на хорошем счету. Работал он в школе сравнительно недавно, жил в служебной квартире, отдельный вход в которую был с торца