Свет вчерашний - Анна Александровна Караваева

Подтекст, это якобы вольное, а на деле незаметно направляемое авторской рукой чтение между строками, при таком сдержанном письме часто бывает легче и прозрачнее, чем междустрочное чтение среди пышных словесных орнаментов и фиоритур.

Образы и сравнения Бориса Левина, как правило, лаконичны, почти всегда точны, без кричащих красок, а кроме того, неизменно доводят до читателя не только смысл, но и время, и настроение, и даже температуру этого настроения: «…голубенькие ситцевые цветочки льна…», «У ворот лежала лужа и блестела, точно синяк…», «Морщины, точно мундштуки-уздечки, сжимали вялый подбородок…», «Седой воздух…», «Пальцами обласкал треугольник бородки и усы цвета золы…», «Вспотевшее, алюминиевое небо…», «Белыми восклицательными знаками, запятыми и кляксами падал лохматый снег…», «Нога казалась тяжелым протезом, наполненным сельтерской…», «…Голова у него была такая большая, что на нее хотелось надеть уздечку…», «Никто не отвечал. Была тишина. Паркет блестел, как медь…», «Коричневая баранья шапка, точно гнездо аиста…» и т. д.

Он любил Чехова, Уолта Уитмена, Хемингуэя, Маяковского и многие произведения нашей советской литературы. Но все то, что влияло на него и впечатляло его, он выносил в мир выраженным по-своему, неповторимо, по-левински, как он любил и умел.

Жизнь идет. Новые, молодые поколения советской литературы мужают у нас на глазах, новые читатели — тоже. И молодые наши литераторы, и молодые читатели, знакомясь с произведениями Бориса Левина, может быть, не раз вспомнят слова любимейшего его современного поэта Владимира Маяковского о неумирающей силе горячего, сердечного слова, в котором всегда бывают свои «железки строк», — многие левинские строки можно тоже «с уважением ощупывать, как старое, но грозное оружие»: ведь у него тоже своя неподкупная сила любви и ненависти.

Однажды небольшой компанией мы сидели у меня в кабинете. Разговор зашел о книгах — о старых, давно вышедших, и новинках. Перебирая книги на полке, Борис Михайлович взял в руки томик Уолта Уитмена.

— Старый друг мой! — сказал Борис Михайлович и так лучисто улыбнулся, будто старый поэт в ореоле пышных седых волос смотрел на него не с книжной страницы, а был с нами вместе.

Перелистав несколько страниц и взглядом испросив разрешение прервать общую беседу, начал читать вслух, негромким и проникновенным голосом:

Я видел дуб в Луизиане,

Он стоял одиноко в поле, и с его ветвей свисал мох;

Этот дуб вырос один, без товарищей, весело шелестя своей темной листвой.

Несгибаемый, корявый, могучий, он был бы похож на меня,

Но мне было странно, что он мог в одиночестве, без единого

Друга, так весело шелестеть своей листвой, ибо я на его месте не мог бы…

— «…ибо я на его месте не мог бы…!» — повторил он тише, словно это были и его мысли.

Потом, разгладив ладонью новую страницу, Борис Михайлович произнес, виновато вздохнув:

— Еще несколько строк… можно?

И он снова прочел:

Я сделаю, чтобы города было невозможно разнять, так крепко они обнимут друг друга,

Сплоченные любовью товарищей,

Мужественной любовью товарищей.

Он замолк, тихонько закрыл книгу, поставил ее обратно на полку и опустился на диван, тихо и серьезно улыбаясь, будто выполнил какой-то долг, давний и бесконечно дорогой душе. Потом, все так же улыбаясь, он неторопливо соединил свои ладони и, крепко сплетя вместе гибкие пальцы небольших рук, несколько раз тряхнул ими, будто безмолвно добавляя что-то от себя к вдохновенным словам великого американского поэта о городах, которые «невозможно разнять».

Кстати сказать, никто не удивился этому неожиданно ворвавшемуся в беседу чтению стихов Уитмена: всем присутствующим было известно, что в годы гражданской войны комиссар Борис Левин носил в своем вещевом мешке томик стихов любимого поэта.

В морозный день поздней осени 1939 года, когда по улице крутилась поземка, я встретила Бориса Левина. Он торопливо шел, то запахивая на ходу от ветра свое черное драповое пальто (вообще ни разу не довелось мне видеть его в шубе), то поправляя кашне. Во время короткого разговора я успела заметить, что лицо Левина как-то особенно серьезно. Он о чем-то хотел еще спросить, но вдруг озабоченно сунул правую руку в нагрудный карман пальто.

— Вы что-то потеряли, Борис Михайлович?

— Нет, все в порядке… документы здесь.

Мы пожали друг другу руки и разошлись, каждый в свою сторону. Потом вспоминая эту беглую встречу, я поняла, что Борис Левин проверял тогда только что полученные им военные документы перед отъездом на советско-финляндский фронт.

И на фронт он ушел просто, без лишних слов, даже не подав и намека, куда он собрался.

Когда появились первые слухи о гибели Бориса Левина в финских лесах, не хотелось верить этому. Мне так и представлялось, что многоопытный боец и политработник, бывший комиссар эпохи гражданской войны не мог бы не найти каких-то возможностей, чтобы выбиться из тяжелого положения. Но, видно, оно действительно было чрезвычайно тяжелым — и выход было найти невозможно.

Долго еще потом вспоминали в моей семье тот вечер, когда Борис Левин читал вслух стихи Уитмена. А мне вспоминалась еще одна вдохновенная строка поэта, которую в тот же вечер Борис Левин продекламировал наизусть:

«Годы современности!.. Ваш горизонт встает, и я вижу, как расступается…»

И в жизни и в творчестве Борис Левин был подлинным писателем современности, знал ее, любил и глубоко чувствовал во всех ее выражениях. Живи бы он сейчас, с еще более зоркой и взволнованной силой и прелестью отразил бы он в своих новых произведениях, как все выше встает и расступается во всю ширь свою горизонт нашей великой советской родины.

1940—1956

ЧАРОДЕЙ УРАЛЬСКИХ СКАЗОВ

Весной 1938 года один знакомый критик, вернувшись из командировки в Москву, показал мне привезенную им из Свердловского издательства верстку книжки Павла Петровича Бажова, которая называлась «Уральские сказы». Имя Павла Петровича мне было известно и раньше, однако эта книга раскрыла для меня его творческую личность с новой стороны. Появилось такое чувство, будто я прикоснулась к совершенно свежему, новому пласту художественной фантазии и осмысления мира прошлого.

Сам Бажов очень точно определил истоки своих сказов, знаменитой книги, которая вскоре стала известна широчайшим массам советских читателей под названием «Малахитовая шкатулка». Вот что он написал в своем авторском предисловии:

«…сказы Хмелинина можно рассматривать как своего рода историко-бытовые документы. В них не только отразилась полностью тяжелая жизнь старого горняка, но и его наивное понимание «земельных чудес» и его мечта о