Набоков: рисунок судьбы - Эстер Годинер

6 Шифф С. Вера. С. 24.

39

по возвращению из Марселя, работал там в порту. И решил подождать, не отвечать, «пока ты мне не напишешь ещё. Маленькая хитрость…». И вдруг рывок, почти на котурны, а за ним – поток лирики: «Да, ты мне нужна, моя сказка. Ведь ты единственный человек, с которым я могу говорить – об оттенке

облака, о пеньи мысли», и о том, что «подсолнух улыбнулся мне всеми своими

семечками».1 Это ли не счастье?

Марсель, работа в порту, «харчил там с русскими матросами», «мухи

кружились над пятнами борща и вина…», и одновременно «думал о том, что

помню наизусть Ронсара и знаю наизусть название черепных костей… Странно было».2 Действительно, странно – что-то вроде раздвоения личности. Но

хоть и очень тянет его ещё и в Африку, и в Азию: «…мне предлагали место

кочегара на судне, идущем в Индо-Китай», – это уже отзвуки, отдалённый, уходящий гром прошедшей грозы. Импульс бегства выдохся. Он вспоминает, что маме «очень уж одиноко приходится» и, кроме того, есть ещё «тайна –

или, вернее, тайна, которую мне мучительно хочется разрешить». Эти «две

вещи заставляют меня вернуться на время в Берлин». Дважды эмфатически

повторенная «тайна» – это Вера: «И если тебя не будет там, я приеду к тебе –

найду… До скорого, моя странная радость, моя нежная ночь».3 Марсельский

опыт обойдётся рассказом «Порт» – не более. А вот приписка – «Я здесь очень

много написал. Между прочим, две драмы, “Дедушка” и “Полюс”» – имела

логическое продолжение. Предстояло написать ещё одну, завершающую драму этого периода – «Трагедию господина Морна».

«Спираль – одухотворение круга» – так начинается тринадцатая глава

воспоминаний Набокова. Что, «в сущности, – продолжает он, – выражает всего

лишь природную спиральность вещей в отношении ко времени. Завои следуют

один за другим, и каждый синтез представляет собой тезис следующей трой-ственной серии… Цветная спираль в стеклянном шарике – вот модель моей

жизни».4 Если применить эту модель к основным фазам личной (но и связанной с творческой) жизни Набокова, то в ней первым тезисом, очевидно, проступает его первая, юношеская любовь – Валентина Шульгина, оставившая по

себе долгий и неизгладимый (несмотря на старания от него избавиться) след.

Место антитезиса занимает Светлана Зиверт, впоследствии напоминавшая о

себе редкими, но явными признаками фантомной боли – не простил, уязвлённое самолюбие. И, наконец, Вера – синтез, и новый тезис – как оказалось, способный противостоять искусу следующего антитезиса, т.е., в конце концов, неподвластный ему, вечный.

1 Набоков В. Письма к Вере. С. 53.

2 Там же.

3 Там же. С. 54.

4 ВН-ДБ. С. 221.

40

В интервью Бойду Вера говорила, что она «прекрасно отдавала себе отчёт» в том, насколько Набоков талантлив, ещё до знакомства с ним. Его стихи

она вырезала из газет и журналов с ноября 1921 г.1 Ко времени знакомства с

Набоковым Вере Слоним был 21 год, но она была не по годам зрелым и ответственным человеком, и имела пусть заочное, но близкое к действительности

представление о его личности и характере. Её любовь обещала быть исключительно проницательной. «В конце лета, – сообщает Бойд, – Набоков нашёл Ве-ру Евсеевну в Берлине – она сняла маску, а вместе с ней отбросила все свои

опасения».2 Последнее, увы, не подтверждается. Вере было чего опасаться: осиротевшая семья Набоковых собиралась в Прагу, где Елене Ивановне, вдове

видного общественно-политического деятеля, обещали от чехословацкого

правительства скромную, но пожизненную пенсию.

Владимиру, старшему из пятерых детей, любимцу матери, естественно

было бы уехать вместе со всеми. Разлука? Более чем вероятно. К иллюзиям

Вера не была расположена, скорее наоборот – жизненный опыт её семьи подсказывал, что еврейская судьба обязывает всегда быть готовыми к испытаниям. В какой она была тревоге – показывает письмо Набокова от 8 ноября 1923

г., из Берлина в Берлин, с его адреса на её. Оно начинается без обращения, как

было иногда свойственно ему в моменты особого душевного напряжения:

«Как мне объяснить тебе, моё счастье, моё золотое, изумительное счастье, насколько я весь твой – со всеми моими воспоминаниями, стихами, порывами, внутренними вихрями? Объяснить, что слóва не могу написать без того, чтобы

не слышать, как произнесёшь ты его… И я знаю: не умею я сказать тебе ничего… Я клянусь… – я клянусь всем, что мне дорого, во что я верю, – я клянусь, что так (подчёркнуто в тексте письма – Э.Г. ), как я люблю тебя, мне никогда

не приходилось любить… И я больше всего хочу, чтобы ты была счастлива, и

мне кажется, что я бы мог тебе счастье это дать… Слушай, моё счастье, – ты

больше не будешь говорить, что я мучу тебя? ... ты мне невыносимо нужна…

Судьба захотела исправить свою ошибку – она как бы попросила у меня прощения за все свои прежние обманы. Как же мне уехать от тебя, моя сказка, моё

солнце?».3

И это только выдержки из двух страниц печатного текста, которые занимает это письмо, пока добирается до ключевого вопроса, ради которого оно и

написано. Казалось бы (даже при очень сокращённом цитировании), совершенно