Леонид Соболев - Зеленый луч

А как жить... Кем?.. Может быть, эта новая мысль о техникуме ерундовая, ошибочная мысль, и вызвана она только жадным, бешеным желанием не пропустить возможности пошататься по океанам? Ведь почему-нибудь ноет же у него сердце, когда он думает о севастопольских кораблях, о серо-голубой броне и стройных стволах орудий, да как еще ноет! Может быть, сама судьба послала ему это испытание, чтобы проверить, способен ли он быть стойким, убежденным в своих решениях командиром, человеком сильной воли, умеющим вести свою линию, а он... Где у него там воля! Ему скоро шестнадцать лет, а он ничего еще не решил. Все ждет, что кто-то или что-то ему подскажет, поможет, возьмет за ручку и поведет... Небось Пушкин в шестнадцать лет отлично знал, что делать... И Нахимов знал, и Макаров... И Чкалов в том же возрасте уже твердо решил стать летчиком, хотя это казалось недостижимым. Да что там Чкалов! Васька Глухов и тот выбрал себе путь и стойко держится своего... Один он какая-то тряпка, ни два ни полтора: то Фрунзе, то техникум...

- Петр Ильич, - сказал он неожиданно для самого себя. - Вот когда вам шестнадцать лет было, вы кем собирались быть?

Ершов, разжигая трубку, искоса взглянул на Алешу, подняв левую бровь. И в том, как он смотрел - ласково и чуть насмешливо, - и в полуулыбке губ, зажавших мундштук, было что-то такое, от чего Алеша смутился: походило, что Ершов отлично понимал, к чему этот вопрос.

Трубка наконец разгорелась, и Петр Ильич вынул ее изо рта.

- Дьяконом, - ответил он и дунул дымом на спичку, гася ее.

Алеша обиделся:

- Да нет, правда... Я серьезно спрашиваю...

- А я серьезно и отвечаю. У меня батька псаломщиком был, только об этом и мечтал.

- Так это он мечтал, а вы сами?

- Я? - Ершов усмехнулся. - Мне шестнадцать лет в девятьсот седьмом году было. Тогда, милый мой, не то что нынче: ни мечтать, ни выбирать не приходилось. Куда жизнь погонит, туда и топай. Вымолил батька у благочинного вакансию на казенный кошт, отвез меня в семинарию, а оттуда уж одна дорога.

У Алеши понимающе заблестели глаза:

- А вы, значит, убежали?

- Куда это убежал?

- Ну из семинарии... на море!

- Вот чудак! - удивился Ершов. - Как же мне было бежать? Батька у нас вовсе хворый был - он раз на Иордани в прорубь оступился, так и не мог оправиться. Чахотку, что ли, нажил - каждой весной помирать собирался. А нас шестеро. И все, кроме меня, девчонки. Только и надежды было, когда я начну семью кормить. Тут, милый мой, не разбегаешься... Да ни о каком море я тогда и не думал.

- Так почему же вы моряком стали?

- Я же тебе объясняю: жизнь. Приехал я на каникулы, - мы в сельце под Херсоном жили, приход вовсе нищий, с хлеба на квас, - а отец опять слег. Меня к семнадцати годам вот как вымахало - плечи во! - я и нанялся на мельницу мешки таскать, все ж таки подспорье. А отец полежал, да и помер. Меня прямо оторопь взяла: еще три года семинарии осталось; пока я ее кончу, вся моя орава с голоду помрет. Думал-думал, а на мельнице грузчики говорят: "Чего тебе, такому бугаю, тут задешево спину мять? Подавайся в Одессу, там вчетверо выколотишь, а главная вещь - там и зимой работа: порт". Ну, я и поехал. Сперва в одиночку помучился, а потом меня за силу в хорошую артель взяли. Осень подошла - я на семинарию рукой махнул: сам сыт и домой высылаю. А к весне меня на шхуну "Царица" шкипер матросом сманил, тоже за силу. Сам он без трех вершков сажень был, ну и людей любил крупных: парус, говорил, хлипких не уважает. Вот так и началась моя морская жизнь: Одесса - Яффа, Яффа - Одесса; оттуда - апельсины, а туда - что бог даст. Походил с ним полтора годика, ну и привык к воде. С судна на судно, с моря на море - вот тебе и вся моя жизненная линия.

Алеша вздохнул:

- Значит, у вас все как-то само собой вышло... А вот когда самому решать надо...

- А что ж тебе решать? - спокойно возразил Петр Ильич. - Ты уже решил и на всю жизнь. Да еще батьку переломил - он мне порассказал, какие у вас споры были. Молодец, видать, в тебе твердость есть.

- Какая во мне твердость! - горько усмехнулся Алеша. - Я, Петр Ильич, если хотите знать... Словом, так тут получилось... Ну, вы сами все понимаете...

- Ничего я не понимаю, - прежним спокойным тоном ответил Ершов.

- Чего вы не понимаете? - с отчаянием воскликнул Алеша. - Вы же видите, что я... что мне... В общем, изменник я, вот что! Настоящий изменник: товарищам изменил, школе, военным кораблям, сам себе изменил, своей же клятве...

В голосе его зазвучали слезы, и Ершов, взглянув на побледневшее лицо Алеши, хотел сказать что-то успокаивающее, но тот продолжал говорить взволнованно, путано, сбивчиво, обрывая самого себя, совсем не так, как собирался вести этот серьезный мужской разговор. Он повторил Ершову все, чем пытался успокаивать и самого себя: конечно, в горкоме комсомола понимают, что не всем морякам обязательно быть военными, в школе же будут просто завидовать и говорить, что ему повезло в мировом масштабе... Даже Васька Глухов, мысль о котором больше всего беспокоила его, и тот, сперва освирепев и наговорив кучу самых обидных вещей, подумав, скажет, что отец очень здорово все подстроил - этот козырь перекрыть нечем, и надо быть круглым дураком, чтобы упустить такой походик... Значит, все как будто хорошо получалось, но почему же у него такое чувство, будто он собирался сделать что-то не то?..

Впрочем, Алеша довольно ясно чувствовал, в чем именно упрекала его совесть. Объяснить это можно было одним словом, но оно никак не годилось для душевного разговора. В нем была официальность и излишняя книжная торжественность, совсем не подходившая к случаю, и сказать его по отношению к самому себе было даже как-то не очень удобно, однако другого он найти не мог.

Это слово было "долг".

Когда оно вошло в разговор, Ершов посмотрел на Алешу с каким-то серьезным любопытством, будто в устах юноши, почти еще подростка, это суровое, требовательное слово приобретало неожиданно новое значение. И даже после, слушая Алешу, он то и дело взглядывал на него, как бы проверяя, не ослышался ли.

Между тем ничего особенного тот не говорил. Он рассказывал о том, как два года назад они с Васькой поклялись друг другу стать командирами военно-морского флота ("Будто Герцен с Огаревым", - усмехнувшись, добавил Алеша). Может быть, тогда получилось это по-мальчишески, но с течением времени он стал все яснее понимать и острее чувствовать неизбежно надвигающуюся, неотвратимую опасность войны. Тут и начались его колебания: в глубине души он мечтал о торговом флоте, прельщавшим его дальними плаваниями, а мысль о неизбежности войны и сознание своего долга вынуждали готовиться к службе на военных кораблях. Наконец у него словно камень с души свалился: это было тогда, когда первое знакомство с крейсером в Севастополе победило в нем неясную, но манящую мечту об океанах. Почти год он был спокоен - все шло правильно, - но "Дежнев" опять спутал все.