Валерий Михайлов - Боратынский

Поэт вспоминает «благодать нерусского надзора» своего дядьки, обернувшийся за долгих двадцать лет сердечной привязанностью, совместные прогулки по Москве, когда познакомился со всеми в древней столице «макаронщиками», — и вновь видится ему отрочество в родном поместье:

Ты полюбил тебя призревшую семьюИ, с жизнию её сливая жизнь свою,Её событьями в глуши чужого краяБылого своего преданья заглушая,Безропотно сносил морозы наших зим;В наш краткий летний жар тобою был любимОвраг под сению дубов прохладовейных.Участник наших слёз и праздников семейных,В дни траура главой седой ты поникал,Но ускорял шаги и членами дрожал,Как в утро зимнее порой, с пределов света,Питомца твоего, недавнего корнета,К коленам матери кибитка принесётИ скорбный взор её минутно оживёт. <…>

Тенью мелькает в этих стихах сам поэт, зато ясно очерчен скорбный лик маменьки в мгновение встречи.

Но тут же стих преображается: на смену приглушённого голоса памяти приходит звонкий, торжественный глас истории:

Но что! радушному пределу благодарной,Нет! ты не забывал отчизны лучезарной!Везувий, Колизей, грот Капри, храм ПетраИмел ты на устах от утра до утра.Именовал ты нам и принцев и прелатовЗемли, где зрел, дивясь, суворовских солдатов,Входящих вопреки тех пламенных часов.Что, по твоим словам, со стогнов гонят псов,В густой пыли побед, в грозе небритых бо́род,Рядами стройными в классический твой город;Земли, где год спустя тебе предстал и он,Тогда Буонопарт, потом Наполеон,Минутный царь царей, но дивный кондотьери,Уж зиждущий свои гигантские потери.

Скрывая власти глад, тогда морочил васОн звонкой пустотой революцьонных фраз <…>.

Никакой «очарованности» Наполеоном, образом которого были так увлечены последователи романтизма, — не беглецом ли Джьячинто был сызмалу внушён этот трезвый взгляд на «минутного царя царей»?..

Поэт добродушно усмехается над былым гневом своего дядьки, который был вынужден когда-то нести «контрибуцию» корсиканцу и навек потерял всё своё богатство — серебряные ложки. Малый, трагикомический эпизод истории!.. Но он позволяет вспомнить и «большую» историю: опалу и кончину «на битвы не усталого» Суворова, испустившего дух «в картечи эпиграмм»; смерть самого «злодея» на «скале пустынной»…

Боратынский не судит — никого и ничего.

Что это было? — словно бы спрашивает он. И даёт ответ:

<…> то ли благо, то ли зло…

Вот и свидетель этих исторических бурь, его дядька, опочил — и его «<…> итальянский гроб в ограде церкви нашей». А воспоминание — живо:

А я, я, с памятью живых твоих речей,Увидел роскоши Италии твоей:Во славе солнечный Неаполь твой нагорной,В парах пурпуровых, и в зелени узорной,Неувядаемой; амфитеатр дворцовНад яркой пеленой лазоревых валов;И Цицеронов дом, и злачную пещеру,Священную поднесь Камены суеверу,Где спит великий прах властителя стихов,Того, кто в сей земле вулканов и цветов,И ужасов, и нег взлелеял Эпопею,Где в мраке Тенара открыл он путь Энею,Явил его очам чудесный сад утех,Обитель сладкую теней блаженных тех,Что, крепки в опытах земного треволненья,Сподобились вкусить эфирных струй забвенья. <…>

Древняя и вечно юная красота Элизия земного сливается в его воображении с божественной красотой вечности, — и эта вечность притягивает с влекущей силой:

Неаполь! До него среди садов твоихСердца мятежные отыскивали их,Сквозь занавес веков ещё здесь помнят виллыПриюты отдыхов и Мария и Силлы;И кто, бесчувственный среди твоих красот,Не жаждал в их раю обресть навес иль грот,Где б скрылся, не на час, как эти полубоги,Здесь Лету пившие, чтоб крепнуть для тревоги,Но чтоб незримо слить в безмыслии златомСон неги сладостной с последним, вечным сном <…>(курсив мой. — В. М.).

Боратынский знать не знал, что пишет своё последнее стихотворение.

Сам стих угадал то, о чём он даже не подозревал…

Стихи, они говорят больше, чем знает поэт.

Всё случилось почти мгновенно — чуть ли не в один день…

Вот что известно о том роковом событии.

28 июня Настасья Львовна почувствовала себя очень плохо. Начался припадок. Боратынский бросился к жене, схватил запястье. Пульс был лихорадочным. Он страшно испугался за её жизнь — испытал глубокое нервное потрясение… Ночью ему стало плохо…

29 июня (11 июля) 1844 года, в четверть седьмого утра, в Неаполе, поэт Евгений Абрамович Боратынский скончался.

Николай Путята позже написал: «Жена его была больна, и накануне доктор настаивал на необходимости пустить ей кровь. Это так встревожило Баратынского, что к ночи он сам занемог, а на другой день рано утром его не стало».

Пётр Плетнёв описывает эту странную смерть несколько подробнее:

«Накануне Русского праздника святых Петра и Павла занемогла жена Баратынского. Доктор советовал, чтобы ей открыть кровь — и когда муж удивился, что надобно употребить эту сильную меру в припадке, по-видимому, обыкновенном, то доктор объявил, что иначе может последовать воспаление в мозгу. Слова его так встревожили Баратынского, что он сам почувствовал лихорадочный припадок, который ночью усилился. На другое утро, прежде, нежели доктор успел явиться к своим больным, Баратынский скончался скоропостижно».

И Путята, и Плетнёв, бывшие далеко от места события, писали это в основном со слов самой Настасьи Львовны Боратынской: она буквально через несколько часов после смерти мужа отправила письмо в Россию — Николаю и Софье Путятам.

Впервые её письмо, писанное по-французски, опубликовал Гейр Хетсо в своей книге о Боратынском в 1973 году. Вот его полный перевод на русский язык (прежде по-русски печатались лишь выдержки):

«Верю, надеюсь, что господин Устинов исполнит несчастную комиссию передать вам моё письмо, после чего вы будете уведомлены о кончине Евгения. Боюсь, как бы он не отправил письмо, прежде чем увидит вас, сейчас я его ожидаю и написала вам, чтобы вы прочли хотя бы несколько слов о том, что у нас здесь произошло. Обещают перевезти его тело на корабле осенью, но мы уедем как можно раньше и вернёмся самым кратким путём. В данный момент я чувствую себя в порядке, хотя только что оправилась от болезни; доктор хотел мне пустить кровь, а так как мы этому воспротивились, он сказал, что боится, как бы это не обернулось воспалением в мозгу, и это так испугало Евгения, что, даже будучи успокоен, он испытал потом нервное потрясение; ночью у него жутко разболелась голова и разлилась желчь; слабительные, которые он принял, не подействовали, вместо очищения его рвало желчью, и как нарочно я не была встревожена; мы ожидали доктора для меня в семь утра, но в шесть часов с четвертью всё было кончено, несмотря на кровопускание, потому что кровь не текла. Вы можете быть уверены, что я позабочусь о своём здоровье, мой самый великий ужас — это умереть и оставить детей одинокими, я позабочусь о своём выздоровлении и постараюсь уехать, как только это станет возможно, не позже чем через неделю. Да хранит вас Бог, что мне ещё добавить, молитесь за нас.