Любовные и другие приключения Джакомо Казановы, рассказанные им самим - Джакомо Казанова

В первый день нового года я сменил квартиру и отправился с рекомендательными письмами, которые были адресованы графине Штаркенберг и мадам де Сальмор, воспитательнице юной великой герцогини. В Вене я встретил Кальсабиги-старшего, состоявшего при первом министре г-не Каунице. Кроме того, я видел там моего знаменитого соотечественника Метастазио и г-на де Лаперуза – молодого офицера французского флота. Все мои вечера были посвящены опере, где танцевал Вестрис, и моему другу Кампиони, который собирался отправиться в Лондон, чтобы занять пост директора Ковент-Гарденского балета.

Однажды вечером, когда мы сидели за превосходным рейнским вином, в комнате появилась юная девица и с непринужденным видом подошла ко мне – малютка, видимо, хорошо понимала, что на лице у нее запечатлена рекомендация для самого сурового мужчины. На один очень простой вопрос она ответила латинскими стихами, означавшими просьбу о милостыне. Кроме того, на том же языке она сказала, что в прихожей ее ждет мать, которая может войти по первому моему желанию.

– Если я хочу составить знакомство, то уж никак не с твоей матерью, – заметил я латинской прозой.

На это она отвечала мне четырьмя стихами, которые совершенно не относились к нашему разговору, из чего я заключил, что во всем этом параде латыни она не понимала ни единого слова. Рассмеявшись, я решил объясниться с ней на ее родном языке – она оказалась итальянкой из Венеции, что также подтолкнуло мое любопытство. На один из вопросов она ответила (однако же опять на латыни), что зеленый плод лучше зрелого.

Чувства мои воспламенились. Кампиони заметил это и оставил нас наедине. Малютка принялась в подробностях объяснять мне, каким образом и почему отец ее оказался в Вене. Однако, занятый совсем другим предметом, я не обращал почти никакого внимания на ее рассказ, тем более что она не возводила никаких препон моим действиям. В самый животрепещущий момент она принялась распевать эротические стихи. Когда представление окончилось, я дал ей два дуката, и она с большим чувством благодарила меня (также на латинском языке). Изобретательность сего венецианца, обучившего свою дочь зарабатывать на жизнь подобным образом, показалась мне забавной, а сама девица выглядела довольно неопытной. Однако же в Вене предостаточно очаровательных девиц, и поэтому почти все они пребывают в крайней нужде.

Малютка оставила мне свой адрес, и на следующий день с наступлением сумерек мне пришла фантазия навестить ее. Изрядная глупость для сорокадвухлетнего мужчины – пешком идти к черту на рога в поисках лачуги маленькой проститутки, которая, несмотря на все свое распутство, не понимала, вероятно, ни непристойности своих стихов, ни самой игры, коей я забавлялся с ее помощью. Мне показалось, что она ждала моего прихода, потому что окликнула меня еще издали, едва только успела заметить. Я быстро поднялся по лестнице, отворил дверь и оказался лицом к лицу… Кто бы мог подумать? С этим бандитом Порчини! Тут же была Каттина, выдававшая себя за его жену, и двое вооруженных до зубов славонцев. Девчонка спокойно клевала в углу семечки. Изумление мое было столь велико, что пыл сразу же охладился. Бежать не оставалось времени, и я всем своим видом изобразил уверенность, которой на самом деле никак не мог похвалиться. Порчини встретил меня иронической улыбкой. Поскольку я старался быть поближе к двери, он принялся кричать:

– Ну же, смелее! Нечестно опасаться людей, к которым приходишь в гости!

– Он бледен, как Пьеро, – со злобной радостью заметила Каттина.

Один из разбойников, вынув неимоверной длины нож, чертил по воздуху воображаемые линии, другой деревянным шомполом заряжал пистолеты. Соблазнившее меня накануне прелестное существо, сидя в своем углу и напевая непристойные латинские песенки, продолжало заниматься семечками. Со времени моего бегства из Лондона после аферы барона Штенау я еще не подвергался такой опасности. Взяв самый спокойный тон, я холодно спросил Порчини:

– Чего вы хотите от меня?

– Чего я от тебя хочу! Мне было бы смешно, если бы я не разрывался от ярости. Скажи лучше, чего хочешь ты, презренный!

– В таком случае мне нечего добавить и я удаляюсь.

– Не выйдет! Я поймал тебя и не собираюсь отпускать. Не припомните ли вы, дорогой друг, как в Лондоне чуть было не отправили на тот свет одного офицера? И не думали пожалеть его. Не жди теперь жалости от меня. Ты хотел отомстить, но пришла моя очередь!

Произнеся эти слова, он схватил со стола пистолет и направил его прямо мне в грудь – я почел себя уже мертвым.

К счастью, один из бандитов выбил оружие из его рук, а другой, схватив убийцу за плечи, заставил сесть. Порчини не оказал ни малейшего сопротивления.

– Не шумите, – сказала Каттина, – и лучше всего помириться.

На столе были бутылки. Каттина налила себе и, посмотрев на меня, сказала:

– За ваше здоровье, Казанова!

Я сделал отрицательный жест.

– Ах, ты еще отказываешься! – закричал Порчини, к которому, казалось, возвратилась вся его ярость. – Ты думаешь легко отделаться! Нет, черт побери, тебе придется платить!

– Согласен, я заплачу.

И я поднес руку к карману, чтобы достать дукат, не вынимая кошелька.

– Уж не боитесь ли вы за свой кошелек? – проговорил один из разбойников, заметив мои колебания. – Здесь все честные люди.

При этом он скорчил гримасу, напугавшую бы команду целого пиратского корабля. Что оставалось делать, пришлось вытащить кошелек. Дрожащей рукой я принялся развязывать шнурок, но бандит внезапно выхватил его и бросил Порчини, который воскликнул:

– Я принимаю это как справедливое возмездие за все несчастия, принесенные мне этим злодеем!

– Оставьте его себе, – ответил я, пытаясь улыбнуться, – я согласен, дайте только мне уйти.

– Хорошо, но чтобы не было никаких обид.

Здесь самый отвратительный из бандитов протянул мне руку, однако я поколебался принять ее, и он, переменив намерение, вытащил саблю. То же самое проделал и его товарищ. Порчини взвел курок своего пистолета. Поняв, что наступил мой последний час, я поспешил в объятия бандита, который изо всех сил сжал и едва не задушил меня. Будучи таковым же образом обласкан и остальными канальями, я все-таки добрался до дверей и вернулся к себе скорее мертвый, нежели живой.

Если бы я был вооружен, то защищался бы до последней крайности, решившись оставить там свой труп, часы, табакерки и драгоценности, потому что трое головорезов, вероятнее всего, изрубили бы меня в куски, а правосудие так ничего и не узнало бы.

Выбравшись целым и невредимым, я положил