Давид Самойлов - Перебирая наши даты

Скажут — тогда все так поступали. На то он и Пушкин, чтобы ответить за всех.

22.4. Почему свобода — право человека? Кто и за что дал ему такое право?

Свобода — обязанность человека.

10.5. Наша проза делится на деревенскую, диссидентскую и прочую. О прочей почти говорить не стоит.

Деревенщики пишут о том, как время ломает общество. Диссиденты о том, как общество деформирует человека.

У них литературные истоки, манера и позиции разные.

У деревенщиков объект — общество, чаще всего деревенское «обчество», «мир». У диссидентов объект вроде как бы человек. Но человек их интересует уже деформированный. Чтобы воплотить такого человека, и стиль должен деформироваться. Деформация очертаний, а еще и при всегдашней доле иронии, соседствует с гротеском.

Диссиденты, кроме того, всегда предполагают, что, анализируя героя и его деформацию, они выше героя и выше деформирующих моментов, а если не выше, то, во всяком случае, находятся вне зоны деформации, оттого ирония и является необходимым моментом этой прозы.

Деревенщики не выше и не ниже своих героев. Они тождественны своей прозе. Их позиции тождественны с позицией героев.

Мистический элемент всесокрушающего времени мало ими осознан, а порой принимается и за всесозидающую силу времени.

Хочется третьей прозы.

Прозы, где время и общество не противопоставлены были бы человеку, а сопоставлены с ним на равных. Где было бы отражено, что время и общество все же неспособны сокрушить человека как явление культуры, то есть явление более протяженное, чем время, и более прочное, чем общество.

14.4. Быть таким, каким видят тебя другие, — философия самая легкая. В поэзии это М. Нравственный провал.

16.5. Вопрос о смысле жизни принадлежит ранней юности. Вроде глупо задавать себе этот вопрос, протрубив полстолетия без всякого смысла.

Все практические объяснения — труд, творчество, деторождение и прочее упираются в ответ о бессмысленности бытия.

Бог— рабочая гипотеза о смысле жизни. Но с другой стороны — божественное начало опять‑таки признание непознаваемости смысла жизни. Опять мы не знаем, для чего живем, предполагая наличие высшего смысла. Только предполагая.

Осмысленность жизни — предположение. Наиболее веский довод, что это предположение имеет смысл, — наша страшная, бессмысленная, железная привязанность к бытию. Трудность уйти из жизни, покончить ее, кажущаяся неестественность этого выхода.

2.7. Либо родители — жертва детей, либо дети — жертва родителей. Третьего не дано.

Но в жизни нам дважды приходится пережить это: детство и родительство. Иногда по — разному.

Если есть случайность, нет Бога.

Видимость необходимости всегда есть. Если пьяный шофер наехал на меня, без всякой моей вины и даже въехал на тротуар, то можно объяснить, что накануне он имел неприятность, оттого напился и совершил наезд. Однако если необходимость погибели меня — духа зависит от такого рода цепи событий, то необходимость эта мнимая. Значит, цепь событий, независимых от жизни моего духа, может прервать его земное существование и насильственно перевести в другую ипостась.

Что же это такое? Ну а смерть, «естественная», намного ли она отличается от пьяного наезда?

Значит, есть высшая закономерность насильственной погибели? Значит, случайность случайна только потому, что необходима?

В том‑то и загвоздка.

Может быть, суть мудрости, чтобы не сопротивляться случайности, а отдаться на ее волю. И даже торопить ее.

10.9. У русского человека есть два противоположных стремления: остаться дома, на месте, у истоков и удрать неизвестно куда и поселиться неизвестно где. Дар колонизации есть, видимо, только у русских и у британцев.

Характер и воля. Воля — способность характера осуществиться, то есть быть выше обстоятельств. Если характер— это характер ума, то воля — это характер свободы.

Богатство языка означает богатство накопленных в нем понятий. Чистота, структура, фонетика— все это не имеет никакого значения. Тургеневское— великий и прекрасный— романтическая мечта.

Варварское наречие англосаксов и норманнов Вильгельма Завоевателя, где фонетика — горячая картошка во рту, стало великим и прекрасным языком мира, благодаря накопленным в нем понятиям.

В иных негритянских наречиях есть двадцать определений крокодила и ни одного определения любви. Значит, язык беден.

Благородство фонетике потом придаст литература, ибо других критериев произношения нет. Сладостный свист зулусов станет наравне с итальянской гармонией, как только сравнится с итальянским по уровню накопленных понятий.

Наши почвенники пытаются доказать величие языка наличием диалектов. В то время как истинная русская культура Пушкина старалась избавиться от диалектного своеволия и создать русский язык великих понятий.

Мудрость языка: самолюбие и себялюбие. «Само» не «себя». Само по себе любие лишено корысти, направлено внутрь. И хотя «само» не защищено, «само» — одиноко.

«Себя» — направлено на себя, ограждено, неуязвимо.

Самолюбие — комплекс.

Себялюбие — натура.

Самолюбец может себя и не любить.

Себялюбец может любить только себя.

Он упрекает ее в нелюбви. Она: ты говоришь это, чтобы услышать опровержение.

Да — Наличие индивидуальности дает нам указание, что кроме наследственности и среды (а она есть тоже форма наследственности) есть еще нечто — свобода воли. Более того — наличие индивидуальности указывает еще и на то, что свобода воли — величина большая, чем наследственность.

Разность этих величин — талант.

18.9. В нашем обществе разгул мыслей. Равнодействующая их равна нулю. Мы не двинемся с места, пока не победит простая мысль: так жить нельзя.

14.12. Поэзия стала падать в XX веке, когда понятие о ее величине заменилось понятием о ее направлении. Разделение поэзии на левую и правую сбило прежде всего самих поэтов и породило целое племя легкомысленных талантов от Элюара до Незвала.

«Деревенская проза» — тоска инкубаторской курицы по курятнику. Кажется, что куры были лучше и в супе вариться было приятнее.

Имена целого поколения русских поэтесс — Белла, Новелла, Юнна — дают представление о среде, из которой они вышли, и о том, почему они более или менее — ломаки.

4.3. Есть литература первого и второго сорта. Шкловский правильно говорил, что они питают друг друга и взаимодействуют.

Но есть литература третьего сорта, она никого не питает и ни с чем не взаимодействует. У нее есть читатель тоже третьего сорта, вместе с которым она исчезает бесследно.