Тамара Петкевич - Жизнь - сапожок непарный : Воспоминания

— За стихи спасибо. Очень они нужны!.. А что это у вас за плакат: «Уважаемые товарищи воры! — читала я. — Берите все, что понравится. Убедительно прошу не трогать книги. С. К.».

Он смеялся:

— Оставляю сие прошение, когда убываю в Москву.

— Помогает?

— Представьте — да! Рубашки забрали. А книги не тронули.

— Друг мой, вы непобедимы.

— Нет, дорогая моя, победим, победим!

Симон благополучно вояжировал. Выезжая из Москвы в Княж-Погост, обычно давал телеграмму. Я в Микуни выходила к поезду, который стоял здесь пятнадцать минут. Симон успевал пересказать московские новости, пару остроумных анекдотов.

В очередной раз я ожидала прибытия московского экспресса.

— Смотрел потрясающий спектакль в Театре имени Ермоловой о Пушкине с Якутом — чудо-актером в роли поэта, — рассказывал он. — Удалось, наконец, купить «Опасные связи», книгу, за которой гонялся года три. А это вам небольшой презент, — протянул он флакон духов.

И только когда к составу подцепляли паровоз, посерьезнев, Симон потерянно улыбнулся:

— Знаете, дорогая, я, кажется, еду прямехонько волку в пасть. Командировку прервал подозрительный вызов, смахивающий на ловушку.

— Что вы?.. Может, тогда не возвращаться?

— А как? Куда? Будь что будет. Если что, пусть хоть вас обойдет это лихо! — договаривал он уже с подножки вагона.

— Обещайте, что пришлете телеграмму! Буду волноваться! Буду жда-а-ать телеграммы! — кричала я вдогонку уходящему составу.

«Неужели и его арестуют?» — думала, шагая по шпалам. Арестовали! Тут же! Едва он прибыл в Княж-Погост! Еще с Урдомской колонны в течение всех этих лет он был верным другом. Вовремя бил тревогу, предостерегал, обвинял Филиппа, помогал в самое тяжелое время Колюшкиной болезни. Умел посмеяться над тем, что того стоило. Никогда не докучал излияниями. Никого ничем не обременял.

Всех подмели. Власть боялась своих жертв. Их количество и нахождение в обозримом пространстве лишали ее комфорта. Припадочный политический смерч в злобном неистовстве подхватывал оставшихся «отсидевших», поднимал их над землей, как подсохшие листья, и сносил в необжитые края страны.

Наконец-то нам на двоих с Хеллой вручили ордер на одиннадцатиметровую комнату.

— Что ж, пока не арестовали, поспим на собственных топчанах, — приободряли мы друг друга.

Быт свой устраивали «из ничего»: фанера, козлы. Купили чайник, две кружки. Марля сошла за гардинное полотно. Что значит вдоволь поесть? Не знали такого. Забыли, что существует «второе блюдо». В наш рацион входили суп, чай с хлебом и с сахаром. Все.

Это только кажется, что боль в глубинах души спит. Она там зреет и набухает. Именно теперь, очутившись вдвоем в одной комнате, мы поняли до конца, что общая судьба личной беды не умеряет. На людях мы держались. Очутившись под собственной крышей, впервые отпустили себя. И что же? Мы были просто больны.

Приходя с работы, я шла на кухню вскипятить чай, а вернувшись в комнату, заставала Хеллу стоящей на коленях, уткнувшейся в подушку и истязавшую себя надсадными рыданиями. Чай остывал. Бессильные помочь друг другу, ни вместе, ни порознь мы не справлялись с собой.

Без вещей Хелла жить могла. Без своих друзей — нет. Тем более без Александра Осиповича. Мятежная, необузданная, она не умела ни ждать, ни терпеть. Диктаторский, бурный настрой порой принимал угрожающие формы. С ней бывало нелегко.

Она называла меня: «Свет! Светлана!» — и отводила мне роль подопечной. Но у каждого из нас были свои, непохожие желания, чудачества и цели. Моя самостоятельность была помехой в отношениях.

Я любила Хеллу больше, чем она меня. Любила ее за нее самое. Никто не был так одинок, как она, моя Хелла. Даже ее чужестранной красоты никто здесь не понимал. А значит, и не говорил, как она красива. Вечерами она иногда исчезала. Я находила ее на платформе нашей убогой железнодорожной станции.

— Вы хотите куда-то поехать, Хелли?

Она отвечала по-немецки: «Gehen die Lieder nach Hause» — «Песни идут домой!» Это из Гейне. Хелла грезила дорогой в Прагу.

— Попозже! Потом! — уговаривала я ее. — А пока пойдем в этот наш дом.

«Моя Чехословакия! Моя Прага!» — то и дело говорила она. Читала всем стихи Иржи Волькера, посмертные письма Юлиуса Фучика. Выписывала десятки их сборников, рассылала друзьям. Если не хватало, переписывала от руки. Гордилась всем, что касалось ее Отечества. И никогда не чаяла туда попасть.

— Должно же быть кому-то из нас полючше, Томик! — сказала она. — Поезжай за Юрочкой. Я отбываю в Сыктывкар. Там Шань и Борис Крейцер. Погощу у Беловых. Они единственная счастливая пара среди всех. Ольга Викторовна давно зовет к ним приехать. Дальше посмотрим, как сложится. Не пиши в заявлении, что я прописана, пусть для суда комната числится твоей.

Документы для суда были собраны.

Перед поездкой в Вельск, наверное, от волнения и лихорадки, мне в этой комнате виделся не сегодняшний мой пятилетний сынишка, а годовалый, каким он был в Межоге, в серенькой кофточке с зайчиком, которая ему была так к лицу.

Я летала на крыльях. Что-то притаскивала, устраивала. Наконец! Наконец!

Перед встречей с Бахаревыми нервничала так, что земля уходила из-под ног. Чем ближе к встрече, тем туманнее представляла, как сложится разговор с ними, какие их аргументы придется отражать. Но как бы там ни было, состояться эта схватка должна была. У меня теперь имелось все: воля, работа, комната. Телеграммы в Вельск я посылать не стала и, приехав туда, пошла прямо в поликлинику, где работала Вера Петровна. Решила говорить с ней первой в надежде на материнское союзничество.

На работе ее не оказалось. Сказали: «Больше здесь не работает». Направилась к ним домой. Открыл незнакомый мужчина:

— Они выехали отсюда.

— Куда?

— Не осведомлен.

«Куда выехали?» Переехали? Куда? Я не могла взять в толк. Побежала к урдомской знакомой, у которой останавливалась при возвращении из Ленинграда: «Где они?»

— Неужели ничего вам не написали? Одним духом снялись с места и уехали.

— Как снялись? Куда уехали?

— Не знаю. Попробуйте сходить к Николаю Николаевичу. Они ведь дружили. А может, Федосов в курсе?

Те мотали головами: «Не знаем».

Кто-то из них дошел со мной до милиции. «Они не выписались!» — ответили там.

Кидалась куда-то еще. Никто ничего прояснить не мог. У Капы собрались какие-то люди. Из хора голосов вырывались отдельные:

— Он не хотел, чтобы у сына мать была бывшая зечка.

— Сами-то что? Не сидели, что ли?

— Он давно себе документы отладил.

— Это ж воровство! Украсть у матери ребенка.