Надежда Дурова - Год жизни в Петербурге или Невыгоды третьего посещения

— Ха, ха, ха, как трагически! Много чести, mon ami, для всякого глупца, чтоб он мог иметь силу подсечь основу вашего счастия! Имейте сколько-нибудь доверия к здравому смыслу общества и также к могуществу истины; оставьте без внимания вздор, который, как болотное испарение, или разнесется ветром, или опять уляжется в ту грязь, из которой поднялся.

— Вы хорошо говорите, мой добрый друг, и очень справедливо; я это чувствую, но все лучше было бы, если б вы не сказывали мне о разговоре в обществе княгини Б-й.

— Вы странный человек, Александров! Почему хотите вы быть исключены из общей участи людей? А особливо тех, которые чем-нибудь привлекают к себе внимание публики? Она действует в отношении к вам так же, как действовала века тому назад в отношении ко всему, удостоившемуся ее ценсуры: добрые хвалят, злые порицают, благородные дивятся, восхищаются, подлые чернят, клевещут, умные разбирают, оценивают, глупые кричат во весь голос: «все дурно!» — так возможно ли давать какую-нибудь цену тому, что не стоит ничего? Я уже вам сказала: клеветника слушают, верят ему до времени, но в душе презирают его. Дайте время пройти этой черной полосе; небо прояснится, и клеветники останутся тем, что они были, есть и будут: презренными лжецами, хотя б они имели всю хитрость хромоногого Лесажева беса.[38]

— А вы читали его?

— Читала и от души хохотала над некоторыми пассажами.

— Прощайте, мой друг.

— Куда ж вы, куда? Вы настоящий дикарь стали! Ну, куда вы бежите?

— Домой.

— Что делать?

— Писать.

— Браво! И вы имеете столько смелости! А ценсура! А клевета! А критика! А насмешка! Как у вас достанет духа стать против всего этого?..

— Это ведь не Записки. Это история несчастной Елены,[39] о которой я как-то вам рассказывал.

— А, помню, помню! Я же ведь и посоветовала вам описать ее.

— Да, итак, я надеюсь, что брошюрка эта не будет замечена злыми умами, а впрочем, если б и была, если б и сказали, что это вымысел, так еще тут нет большой беды.

— Да нет ее и ни в чем, mon ami, поверьте же мне ради бога! Как, вы хотите, чтоб все люди одинаково мыслили, одинаково смотрели на вещи! Возможно ли это? Право, я уже устала доказывать вам, что болтовня на ваш счет не стоит минутной досады, не только этого пасмурного вида, с каким вы более получаса гладите перчаткою свою шляпу и смотрите на нее, не сводя глаз!.. A propos,[40] мои советы бывали иногда и хороши и полезны; хотите ли сделать, как я скажу?

— Увижу, скажите.

— Вот что: или бросьте под стол все вранье, которое позволяют себе какие-нибудь в чернилах воздоенные, или поступайте ′a la отчаянный улан!.. то есть…

Госпожа С-ва сделала движение рукою, которое заставило меня рассмеяться.

Поправит ли этот поступок зло, мне сделанное?.. Это было бы только наказание клеветы, но не уничтожение ее.

— Ну вот видите, так не вышло ль на мое, что надобно дать волю врать что угодно, и верить кому и чему угодно? Платите презрением, mon ami, платите презрением!.. платите совершенным невниманием!.. Ах, для чего я не на вашем месте, для чего я не вы! Никогда низкая клевета не достала б меня на той высоте, на которой я держалась бы собственным мнением о подвиге, хвалимом некогда людьми, против которых порицатели ваши меньше собаки, как говорят персияне.

Оконча утешительную проповедь свою, госпожа С-ва вырвала у меня из рук шляпу, сказав, что решительно не пустит меня домой: «Я ожидаю этого вечера одного старого ветерана, отставного гусара, вы должны его видеть и с ним познакомиться».

По нескольку раз в день вынимаю я перстень, пожалованный мне государынею, и рассматриваю его: как он хорош, какой блеск от этих бриллиантов! Как бы я желала подарить его сестре! Нельзя, однако ж, надобно продать: денег у меня мало, а кто знает, что мне дадут за мою Елену? И дадут ли еще?

Со всех сторон пишут, прося прислать им денег: забавное требование! денег… от меня… а я вот сию минуту иду в Кабинет просить, чтоб купили у меня мой перстень.

День был солнечный, и я всю дорогу любовалась блеском драгоценной вещи, на которую смотрела в последний раз.

Перстень мой куплен, деньги я получила и отослала, написав ко всем письма одного содержания: вы почитаете меня Крезом, а я боюсь сделаться Иром.[41]

Княгиня Т. В. досаждает мне своим суждением так сильно, что я ухожу от нее с каким-то неопределенным желанием не так часто появляться на глаза ее, впрочем, это движение сердца минутное! Княгиня эту решимость своих сентенций выкупает превосходным сердцем, еще более превосходным умом и обращением, как нельзя более обязательным. Прежде нежели я дойду домой, чувства мои опять становятся такими, как были: опять я люблю княгиню всею душою.

Сегодня я была, однако ж, опечалена словами ее; правду говорят, что не надобно никогда распространяться о своих невзгодах, я забыла это благоразумное правило и что слишком разговорилась о всех неудачах и ошибочных мнениях своих, о неуместном доверии, о большой потере, одним словом, я, кажется, вывела из терпения добрую княгиню, и она отвечала на все мои элегии, что она, как ей кажется, нашлась бы в каждом обстоятельстве жизни! Умела бы сообразиться с участью, какую назначило б ей провидение, и никогда не позволила б року угнетать себя, потому что никакое бедствие не считала бы бедствием невыносимым. «Я противоставила бы всему злому оплотом твердость души!» — говорит она мне, и я думаю иногда, что она права, что я слишком уже близко к сердцу принимаю всякий вздор, а иногда кажется мне, что ее сиятельство более моего досадовала бы, если б так во многом обманулась и увидела б невозвратно испорченным лучшее дело свое; если б ее так преследовали глупыми выдумками и, наконец, если б она испытала, как я, сладость третьего посещения!.. Вряд ли философия ее устояла б против всего этого.

Иногда она противоречит сама себе, и это, я думаю, бывает тогда, когда она увлекается сожалением, что дело, обещавшее так много, кончилось ничем. Вчера она говорила мне:

— Как же вы так худо распорядились вашими Записками, что они принесли вам выгоду смешную! Иначе нельзя назвать всего того, что вы за них получили, а вон посмотрите, что доставил роман *** господину З.:[42] он купил себе деревню под Москвой. Почему же вы так не сделали? Книга ваша интересовала всех, для чего вы так худо действовали?

— Потому, княгиня, — отвечала я, — что у меня не было главного: опытности, известности в свете господина З.; у меня не было той толпы друзей и доброжелателей, которых приобрел себе господин З. задолго еще до сочинения своего прекрасного романа; вообще нет никакого сравнения между мною и З.; это литератор, которого заманчивое перо давно известно публике, а я что? Человек без опытности именно в том деле, за которое взялся; без друзей и знакомых именно в том месте, где должен был действовать, и сверх того с смешною доверчивостию, с смешною уверенностию, с смешною недоверчивостию, с смешными опасениями! И все это невпопад, все это не там, где должно!