Иван Науменко - Сорок третий

- Удивительно, как Спаткай с Князевым отважились сунуть нос в Пилятичи? Может, почувствовали силу?

- У Спаткая гнилая душа, - говорит Анкудович. - Родом он из-за Припяти. В коллективизацию у нас выплыл. Заведовал избой-читальней. Я еще тогда заметил его. На ячейке в Пилятичах постановили закрыть церковь. Ну, одним словом, вынесли все, чтоб богомольцам некому было молиться. Я тоже пошел. Перегиб, конечно, но было, сам знаешь. Сломали ночью замок, залезли. Брали самое ценное - золотые, позолоченные кресты, серебро. Взяли, помню, и один ящичек. Тяжелый, наверно серебряный. А когда все принесли в сельсовет, стали делать опись, ящичка не оказалось. Тогда уже на Спаткая пало подозрение.

- Не разглядели, что не тем духом дышит, - отзывается Евтушик.

- Как ты разглядишь? Думаешь, Спаткай что-нибудь плохое в политике делал? Ну, может, только за воротник заливал. С Овчаром он давно снюхался. Сам знаешь, какая жизнь была. Кампания за кампанией. Выспаться было некогда. А выступал Спаткай правильно. Дисциплину умел держать. В районе его ценили. Молоко, мясо сельсовет выполнял.

Посвистывает ветер в редком ракитнике. Впереди, немного в стороне от того места, где чернеет деревенька Пажить, блеснуло несколько мигающих огоньков.

- Гляди, Панас, - Анкудович остановился. - Около Пажити кто-то будто закурил. Видишь, видишь - снова блеснуло.

Остановился и Евтушик. Стал настороженно вглядываться туда, куда показывал Анкудович. Действительно, в двух или трех местах вспыхнули и сразу погасли зеленоватые огоньки.

- Волки, - уверенно сказал Евтушик. - Расплодилось погани. Носятся стая за стаей. Я намедни из Лозовицы шел, так видел. Тогда они еще и выли.

Мужчины снимают с плеч винтовки. Идут, держа их в руках.

- Давай стрельнем, - предложил Евтушик.

- Не надо, шуму наделаем.

- Ветер в сторону, в Пилятичах не услышат.

- Так в Пажити услышат.

- А разве кто из наших в Пажити?

- Кто-нибудь ночует.

Через полчаса они добираются до Пажити. Волчья стая скрылась из виду. Маленькая, в одну улицу, деревенька спит, ни огонька в окнах, ни звука. Чернеют приземистые хатки, укрытые капорами снежных крыш. Ветер южный, и собаки, наверно, не чуют волков: ни одна не лает.

На болоте дорога была чистой, ровной, а тут возле заборов, изгородей лежат большие снежные сугробы. Некоторые хатки занесены до самых окон. Когда мужчины дошли до середины деревни, загорланили петухи. Один, потом второй.

- Самая полночь, - говорит Евтушик. - Может, зайдем к кому? Чего ночью тащиться? Еще правда нападет какая стая. Пересидим немного.

Анкудович в нерешительности останавливается.

- Разве к Маланье?

Евтушик хохочет:

- Не бойся, Трофимович, жене не скажу. А меня стыдиться нечего. Наверно же в каждом селе имеешь. Гляди, и не по одной.

- А, хватит язык чесать. Давай зайдем.

Они проходят еще немного и сворачивают в предпоследний двор. Ворот, плетня в этом дворе нет, хатка с хлевушком, тесно к ней прижавшимся, стоит как бы посреди голого поля.

Анкудович подступает к низенькому оконцу, стучит в раму. Ответа не слышно долго. Наконец в окне мелькает белая фигура.

- Кто там? - слышится из хаты.

- Открой, Маланья. Свои. Партизаны.

Лязгает задвижка, мужчины входят сначала в холодные сенцы, а затем в хату. Их обдает теплым, кисловатым воздухом.

- Тебя, Трофимыч, узнала, - молодо, игриво говорит хозяйка. - А второй кто?

- И меня знаешь. В Лозовице на вечерках гуляли.

- Не Евтушик ли Панас?

- Собственной персоной. Генерал от инфантерии, это значит - ходим пешком. Дозволь обогреться. Волки, чтоб их немочь взяла, рыскают по полю. У вас ничего не стянули?

Маланья всплеснула руками:

- Волки? Федорова собака пропала. Как раз вчера ночью. Думали, сбежала.

- Я гляжу, молчат ваши собаки, - Евтушик находит лавку, садится. - Ни одна не брехнула. Думал, не чуют - ветер с другой стороны. А они хвосты поджали, волков боятся.

Маланья в накинутой на голые плечи жакетке тем временем шарит в печи кочергой, выгребает уголек. Долго дует, приложив к нему щепку, и вот уже замигал в хате трепетный язычок коптилки, осзещая обшарпанную печь, темноватые, с рыжими подтеками стены, тонконогий, ничем не застланный стол в углу. Ни табуреток, ни стульев нет. Возле стола стоит чурбачок, а вместо стульев - две широкие лавки, которые тянутся вдоль стен. Убогая обстановка, как, пожалуй, в каждой крестьянской хате.

- Окна занавешу. - Маланья берет с кровати дерюжку. - А то завтра пойдет молва. Как в колокола будут бить.

Анкудович, прислонившись к печи, греет спину.

- Нехай говорят. Зона тут партизанская.

- К одинокой бабе всякая сплетня пристает. Мылом не отмоешься. Если б хоть вы днем зашли. А то ночью, как полюбовники.

Евтушик подмигивает хозяйке:

- А чем плохие любовники? Хлопцы как на подбор. Выбирай, Маланья.

- Я уже давно выбрала. Вон на печи гречаники. Только где их батька?

С печи свесились две чернявые, как и у матери, головки. Дети проснулись, с интересом поглядывают на чужих мужчин.

- Ничего не слышно про Андрея? - спрашивает Анкудович.

- Ничего. Может, голову сложил или где в плену. Я ж тебе, Трофимович, уже говорила, кажется. В прошлом году вернулся Базылев Алексей из Буйков. Удрал из Бобруйска, из лагеря. Вместе с моим ходили на призыв. Бегала к нему. Ничего про Андрея не знает. Говорит, их разлучили еще в Брянске, когда на фронт отправляли.

Евтушик, скрутив цигарку, прикуривает от коптилки. Сидит, расставив ноги, с удовольствием попыхивает едким дымом.

- На фронте твой Андрей. Знаешь, Маланья, как дают теперь немцам прикурить? Гонят во все лопатки. Аж лес шумит. Если будут так гнать, то, гляди, к лету твой Андрей дома будет. Еще кого-нибудь из нас за грудки возьмет. Я, скажет, воевал, а вы, черти полосатые, что делали? Чужим бабам чулки подвязывали?

- В Сталинграде окружена немецкая армия, - подтверждает Анкудович. Триста тысяч человек.

Маланья собирается угощать гостей. Стол застелила скатертью, достала с полки краюшку хлеба. Метнулась в сени, принесла миску кислой капусты. Потом подняла половицу, достала оттуда бутылку самогонки.

В деревне наперебой поют вторые петухи.

- Садитесь, мужчины, - пригласила хозяйка. - Сталинград тот далеко, бог его знает, как будет. А вам тоже нелегко. Бродите, без жен, наверно, мохом позаросли, - она вдруг засмеялась. - За неделю не отмоешь. Вон у нас жены одни без мужиков парятся. Баня просторная, весь ваш отряд поместится. Подошел бы который.

Евтушик, в чем сидит, придвигается к столу.

- Как нет мужчин? Полно лбов. Лежат на печи, чухаются. Мы вот сейчас мобилизацию проведем, Родину все защищать должны.