Непрошеный пришелец: Михаил Кузмин. От Серебряного века к неофициальной культуре - Александра Сергеевна Пахомова

не знаю, есть ли в таланте Кузмина что-либо вечное; я не знаю, обеспечен ли в будущем интерес к его темам. Он писатель наших дней. Он много дает теперь, сейчас[143].

Многолетний друг Кузмина Чичерин отметил в «Александрийских песнях» не столько новаторство темы, сколько глубокое проникновение в суету «живой жизни» ушедшей эпохи: «…до сих пор ты ничего не писал столько адэкватно-античного, столь живого, как куски целой действительности…»[144] Однако мысль о том, что творчество Кузмина откликается на духовные потребности современного человека, все же не выходила на первый план рецепции писателя, где господствовали иные образы[145].

Публикация поэтических сборников «Осенние озера» и «Глиняные голубки», в которых древность и стилизация отходили на второй план, дали новый виток разговорам о Кузмине как о выразителе чувств своего поколения. Об этом писали столь несхожие по творческим убеждениям критики, как эпигоны символизма Николай Бернер:

Кузмин своим творчеством создает подлинную романтику современности; в калейдоскопе городских постижений проходит сладостно-скорбная повесть изысканной души его[146], —

и Любовь Столица:

Это – желание поэта отрешиться от жеманничанья и кокетничанья, так присущих его прелестной Музе, Музе, зачастую нарумяненной и нередко с пикантной мушкой на щеке; а затем и стремление к большей простоте переживания, к высшей чистоте выражения – как бы некий поворот из парка на проселок, как бы легкий прыжок из окна салона на улицу[147], —

а также Гумилев («его по-современному чуткая душа придает этим старым темам новую свежесть и очарование»[148]). При этом статичная репутация Кузмина в эти годы продолжала транслироваться в основном в провинциальной и популярной прессе, хотя и оставалась довольно значительной:

…ни шири, ни глубины нет в поэзии Кузьмина <sic!>; его лирика – отражение души, замкнутой в круг однообразных и несложных, но утонченных переживаний[149];

У корейцев существует обычай завертывать богатого покойника в целую дюжину разноцветных одеял – из дорогой старинной парчи. Вот такого покойника мне всегда напоминает стилизаторская поэзия Максимилиана Волошина и Михаила Кузмина. Их посыпанные стилизаторским пеплом строки – взятая каждая в отдельности – старательно выточены и раскрашены, но одна с другою нимало не связаны, как одеяла на трупе[150].

Таким образом, в целом уже в начале 1910-х годов Кузмин подготовил почву для удачной смены писательской стратегии. В рассказах, начавших выходить с 1912 года, современность обретала все более четкие контуры: сюжеты разворачивались в современных реалиях, герои говорили будничным языком, упомянутые предметы, места или произведения искусства были аккуратно вписаны в короткий временной отрезок, включающий в себя настоящее. Тенденция к сокращению дистанции между автором и читателем естественно привела автора к необходимости прямо откликнуться на происходящее, что он и сделал в книге «Военные рассказы» (Пг.: Лукоморье, 1915). Этой книгой Кузмин очевидно хотел закрепить свой успех.

Невоенные рассказы

Небольшая книжка «Военные рассказы», состоящая из восьми новелл и украшенная обложкой С. Ю. Судейкина, вышла в издательстве «Лукоморье» в мае 1915 года. Ранее семь рассказов из сборника были опубликованы на страницах тех самых популярных изданий, в которые Кузмин перешел в эти годы: два – в «Биржевых ведомостях», три – в «Лукоморье» и по одному в «Аргусе» и «Огоньке».

Читательская и исследовательская рецепция «Военных рассказов» подобна откликам на другую прозу Кузмина 1910-х годов[151]. В основном рассказы рассматривались как неудачная попытка Кузмина встроиться в общее патриотическое движение, создав литературу «на случай». В. Ф. Марков прямо называл начало 1910-х годов «халтурным» периодом кузминской прозы[152]. По мнению биографов, «„Военные рассказы“ по большей части не выходят на тот уровень, который был привычен для Кузмина в предшествующие годы»[153]. Современники, рецензируя кузминскую прозу этого периода, также выносили неутешительные суждения о ней:

Кузмин охотно предлагает читателю небрежную, милую болтовню своих скучающих героев. Но как простой, бесхитростный рассказчик петроградских историй, Кузмин не лишен интереса: в его рассказах есть занятность, с привкусом своеобразной пряности[154];

Сюжеты «Военных рассказов» <…> сентиментальны, выдуманы, грубо-тенденциозны. Это переложенные на военные темы святочные рассказы, те самые рассказы о замерзшем мальчике и раскаявшемся под Рождество воре, над которыми так охотно издеваются юмористы. Издевался, верно, с высоты своего эстетического дуазо и г. Кузмин, пока не пришла необходимость тужиться и измышлять такую же третьесортную беллетристическую вермишель[155].

Самые резкие слова принадлежали А. Тинякову, который откровенно обвинял Кузмина в нечувствительности к происходящему в стране и мире:

…«внимая ужасам войны», г. Кузмин оказался способен лишь на то, чтобы наскоро написать и напечатать несколько безвкусных рассказцев. В этом сказалась такая оскорбительная для человека душевная мертвость и умственная мелкость, что читателю невольно хочется пожелать, чтобы г. Кузмин не выходил впредь из круга любезных ему «штатских сплетен»[156].

Такая единодушная оценка, подкрепленная критикой других рассказов Кузмина тех лет, может подвести к мысли о том, что в эти годы писатель действительно переживал некоторый кризис творчества.

Появление «Военных рассказов» легко интерпретировать и как стремление Кузмина встроиться в общее патриотическое движение начала Первой мировой войны. Позиция писателя-модерниста, чутко откликающегося на события, происходящие в России и в мире, разделяющего проимперские взгляды и осуждающего немецкое вторжение, была наиболее прогрессивной в это время: в ура-патриотической манере писали Ф. Сологуб, Вяч. И. Иванов, Н. С. Гумилев, В. Я. Брюсов и др.[157] Кузмин разделил большинство идеологем эпохи, что отразилось в его творчестве. К примеру, в № 6–7 «Аполлона» за 1914 год Кузмин помещает статью «Аналогия или провидение? (О А. С. Хомякове как поэте)». Обращаясь к творчеству и общественной позиции славянофила, Кузмин отмечает, что тот задал «как бы целую программу, если не политическую, то духовную, культурную и психологическую» (Критика, с. 20), имея в виду его идею об особой миссии России среди других европейских народов. Апология славянофильских идей была общим местом официальной риторики, подхваченной модернистами[158]. В этом же номере «Аполлона» появились стихи С. Маковского «Война. Посвящается памяти А. С. Хомякова» со строками, под которыми вполне мог подписаться и Кузмин:

Священны бури мировые,

И дивен жребий твой, Россия,

Многострадальная жена!

Как встарь, свой подвиг совершая, —

Славян заступница святая —

Ты победишь. Ты призвана.

С началом войны в публицистике Кузмина в духе эпохи начинают отчетливее звучать антигерманские идеи. Осуждая немецкую жестокость на занятых территориях, Кузмин переносит свое отношение на немецкую культуру в целом и описывает ее как косную, насыщенную милитаристским