Владимир Афанасьев - Восхождение. Современники о великом русском писателе Владимире Алексеевиче Солоухине

Ознакомительный фрагмент

В 1976 году, четверть века уже тому назад, позвонил мне Солоухин и говорит:

– Приходи, дело есть.

И дает мне толстую-претолстую папку с рукописью «Последней ступени».

– Вот, – говорит, – хочу, чтобы ты прочитал. Давал пока Леонову, Распутину и Белову. Почитай, потом поговорим. Только… никому. Даже жене.

Прочитал. Мозги у меня набекрень: не может такого быть! Не тому нас учили в школе. Хотя где-то таились во мне сомнения в правоте новейшей нашей истории. Доходили какие-то отдельные слухи. Отец боялся говорить со мной на эту тему, но и у него временами проскакивали отдельные фразы о советской власти и ее вождях. А тут лавина на меня обрушилась.

– За такую рукопись, Володя, – говорю, – тебе сразу полагается вышка. К стенке тебя, дорогой мой, к стенке и без разговоров.

Смеется.

– Больше никому не показывай. Надо сфотографировать и спрятать, зарыть пленку до лучших времен. А рукопись сжечь.

Он хохотнул.

– Давно уже спрятано. И здесь и там, – показал он большим пальцем за спину.

Не мог я согласиться с той мыслью в рукописи, что, если бы немцы нас победили, было бы не хуже того, что нас ждет. Она казалась мне просто кощунственной. А он говорит.

– Эта система долго не проживет. А когда она рухнет, развалится, нас ждет такая смута, что немцы покажутся раем. Придет мировое правительство, и противопоставить ему будет нечего. А тогда бы у нас была идея национального освобождения. Россия ведь оставалась бы за Уралом.

Нет, я этого понять и принять не мог. А он сказал:

– Увидишь. Если, не дай бог, доживем.

Части этой большой книги вошли в изданные позже «Читая Ленина», «При свете дня», «Соленое озеро», издана позже и «Последняя ступень». Но только – (вот парадоксы истории!) в конце девяностых годов они уже не производят того впечатления, что двадцать лет назад, даже и десять лет тому назад. Солоухин сказал об этом первый, потом говорили, говорили, и то, что было откровением – стало привычным, обычным. Из последних книг наиболее поразила читателя книга «Соленое озеро» за счет истории с Аркадием Гайдаром, которого мы вдруг узнали как садиста и изувера, собственноручно рубившего детей шашкой. Даже советская власть приговорила его за садизм и изуверство к расстрелу.

Мы все выросли на книгах Гайдара, да и сейчас его проходят в школах, ведь не могли же все учителя прочитать «Соленое озеро». А вот теперь, когда Солоухин открыл нам на него глаза, я беру в руки «РВС» и удивляюсь, как это удалось внушить всей России, что Аркадий Гайдар лучший детский писатель. Читаем:

«– Димка, – захлебываясь от гордости, торопился рассказать Жиган, – я успел… назад на коне летел… И сейчас с зелеными тоже схватился… в самую гущу и как рубанул одного по башке, так тот и свалился!..»

Мальчик рубит саблей людей. Ему бы читать детские книжки, учиться и играть со сверстниками, да не в войну, а в «чижика» или в лапту, а он рубит шашкой людей. Что такое быть разрубленным шашкой? Подумать страшно. А у Гайдара такое в порядке вещей. Читать бы нам сейчас и читать «Соленое озеро», да где его возьмешь? Пойди купи – не найдешь.

Владимир Алексеевич подарил мне эту книгу, переплел я также вырезки из «Нашего современника» с этой повестью. Да то и другое зачитали. Давал приличным людям, но не вернули. Оба клянутся, что пропала, и не поймут каким образом. Говорили мы о ней тогда, когда книга не была еще написана. В Переделкине я встретил Солоухина, возвращающегося из магазина. В бесформенной зимней шапке и в несуразной какой-то куртке он шел по тропинке вдоль шоссе и нес в каждой руке по сумке. Этакий на вид мужик-строитель или механик из гаража. Отличало его от них только то, что держался он прямо и выступал с достоинством.

– Ну, пойдем, пойдем, Саша, милый, заходи.

На первом этаже переделкинской дачи жил тогда Борис Можаев, Солоухин – наверху. Закусывали грибами. Владимир Алексеевич, возвращаясь из Алепино, скупил на шоссе все продававшиеся грибы, свалил несколько ведер в багажник, привез в Переделкино и засолил. О своем собственном способе засолки грибов, простом и быстром, он рассказывал не без гордости. Грибы действительно были хороши. Повспоминали горы, посетовали на смуту. Он подарил мне только что вышедшую книгу «При свете дня».

– Что теперь? – спрашиваю.

И Солоухин принялся мне рассказывать об Аркадии Голикове.

– Что ты, Саша, что ты… – поднимал он голову характерным для него образом, словно кивал головой вверх, а не вниз. – Нас то учили, что Гайдар командовал в шестнадцать лет полком, а он на самом деле был начальником расстрельной команды. Тухачевский его, как известного палача, взял на подавление Антоновского восстания, и он уничтожал целые деревни с женщинами, стариками и детьми. А потом в Хакасии так развернулся… Все документально, все из архивов ЧОНа.

– А ты не боишься? – спросил я, и он ответил:

– У меня есть девиз Чингизхана. Не знаешь его?

– Нет.

– «Боишься – не делай, делаешь – не бойся».

Потом он привел этот свой девиз в «Последней ступени».

– Оля, у меня есть все книги папины, а вот «Последняя ступень» не подписана. Подпиши мне, пожалуйста, – попросил я.

– Ну что вы, Александр Александрович, разве я имею право подписывать папины книги?

– Кто же теперь подпишет?

– Мог только он.

В ее глазах стояли слезы.

Оля ушла, а я продолжал ходить по дому, хотя и чувствовал себя неловко: кругом лежат личные вещи Солоухина, будто вторгся я без спроса в его комнаты, в его жизнь. Однажды позвонил мой товарищ по альпинизму и говорит: «Один мой друг хочет познакомиться с Солоухиным. Мы на колесах, давай поедем к нему в Переделкино». Я ответил, нет, не могу, мне неудобно его беспокоить. Товарищ мой понять этого не мог: «Вы же старые друзья, в горах вместе были. Подумаешь, беспокоить…» Как я мог объяснить ему, что для меня Солоухин? Да, мы знакомы полвека и были дружны, нас связывало многое, но… Но я всегда чувствовал себя младшим братом Владимира Алексеевича, он мой учитель. Хотя мы почти ровесники, именно он, его книги определили мое место на земле. И, думаю, не только мое.

После войны я учился в Театральной школе-студии Ю. А. Завадского, а сестра моя Лидия была студенткой Московского Городского Театрального Училища. Вокруг нее, красавицы, всегда вились поклонники, в том числе и студенты литинститута. За одного из них она вышла замуж. Я же в то время был кинозвездой: снялся в главных ролях в трех фильмах, меня все знали. И вот мы, театральные студенты, дружили с литинститутовцами. На площади Пушкина в одноэтажном доме располагался тогда знаменитый «бар номер четыре». Литинститут рядом. Мы собирались в этом баре, читали стихи, с задором молодости и не без рисовки говорили об искусстве, театре, литературе. Но с оглядкой. Нехорошее было время. Сажали. Верхом смелости тогда считались четверостишия Николая Глазкова, помню их до сих пор.