Угодило зёрнышко промеж двух жерновов - Александр Исаевич Солженицын

или вовсе даже бросовые, в момент кризиса, если впереди ожидаешь бум. Остроумие – разве не более приемлемый источник, чем капиталы братьев Нобелей, по оплошному простодушию российского правительства почти безналогово вывезенные из России? А ещё Темплтон «иногда покидал выгодные занятия, если отнимали слишком много времени: никогда не следует быть так занятым, чтоб не хватало времени думать – обдумывать и свои вложения, и большой мир, и религиозные аспекты». Вот такой американский протестант-пресвитерианец, в колоннадном белом доме на Багамских островах.)

Согласился я: ещё ли там и дадут – а пока открыта была полугодовая протяжка для работы. Почти вся она пошла на 3-ю редакцию «Марта». С удовольствием вёл её после дальневосточного перерыва. Собственно, это было моё первое прочтение «Марта» сплошное, подряд: такая четырёхтомная махина, что, прорабатывая её в разное время в разных частях, чаще прослеживая горизонтали персонажей и действий, я только мысленно держал в голове, как это представится по вертикалям дней, – а вот впервые прочёл по вертикалям. И они – не обманули меня. Но в самих главах, и в мелочах, и в повторах, – ещё совсем не мало оказалось работы. И после 3-й редакции только тот и вывод, что понадобится ещё 4-я – да не сразу, а ещё с перерывом же. В эту зиму много надо было докончить, чего не успевали с Алей раньше: отпечатку конца «Октября», второго тома, а значит, ещё редакция.

И ещё: настойчиво хотел я напечатать в «Вестнике» «Наших плюралистов» (сперва стояли они фрагментом главы «Тараканья рать» в «Зёрнышке»). Собирался ещё годом раньше, Аля была против. Составлял я «весы», и даже не один раз. За было то, что не следует так уж многолетне покорно уступать русскоязычную аудиторию и в эмиграции, и в России, дать же проясниться и сознанию сторонников; вовремя отметить опасное течение будущих новых февралистов; это – естественное продолжение моей «Образованщины», отчего ж не проследить её дальше, за семь лет один раз и ответить, неверно давать клевете присыхать; да уже написано, сейчас не напечатать – через 10 лет совсем остынет, никому не нужно будет и в «Зёрнышке». Против – что, однако, нет и острой потребности, и что главное моё дело – совсем не в этой полемике. И, настаивала Аля: они, мол, и так блекнут, тонут (о, ошибочное предсказание), не надо до них опускаться, и такая мелкая побочная дискуссия не интересует наших на родине, я только оторвусь от России. (И тоже не так.)

Всё же я решил печатать. Аля прежде всего, по своей хватке, кинулась строго проверять цитаты из «плюралистов» – а страницы не все у меня были точно указаны, листала она эти сотни мерзких страниц вновь. Когда я сам прочитывал все их опусы в прошлом мае, мне все жилы тоской вытягивало, что делаю ничтожную безполезную работу, – а в таком пренебрежительном состоянии нельзя работать: обнаружила теперь Аля, что я наторопился, наошибался при выписке цитат, – большей частью безвредно, а всё равно неуместно, ибо будут вцепчиво придираться. Всё нашла, всё перепроверила, – неуязвимо. Затем, доказывала: не имею я опыта спора со многими мелкими, переношу сюда страстный тон, уместный в противостоянии с Чудищем, но не с тараканьей ратью, – и, во многих спорах, среза́ла мою раздражённость, ковала в сдержанность. (Я и сам знаю, что сдержанней – всегда внушительней, но трудно удержаться.) А центральное её предложение: я указывал опасность, что «они хотят вернуться и руководить по меньшей мере русской культурой», – она убеждала, что эти уже неплохо устроились на Западе, не всем им так сладко и возвращаться в голую страну, а реальная опасность, что такие вот, и в ещё большем множестве, созрели в СССР под чугунной коркой режима, – и вот они-то встряхнутся в тот день Икс. И ведь права, зорко видит. Это я принял, наверное, так: там, под советским панцырем, не созрел ли уже такой же резвый рой, если не десять их? И ещё убедила меня Аля на несколько важных композиционных перестановок в статье, верное у неё чутьё и на композицию.

А за всем тем объявили мне в Вашингтоне премию. Даже – за три недели раньше поздравили меня и Темплтон, и Трейн, и даже… американский экс-президент Джеральд Форд, который, оказывается (это не было объявлено раньше), состоял среди присуждающих международных судей. И теперь Темплтоновский фонд сверхпрограммно звал меня в Вашингтон, чтобы я присутствовал при объявлении, и даже бы пресс-конференцию давал. (А Форд – тоже приедет и будет демонстрировать наше «примирение»?) Да разорваться! Такого условия вы мне не выставляли, я б его и не принял никогда: не говоря уже – сейчас работу расстраивать, но за одной и той же премией два раза ездить? – да в чучело превращают. Так и ответил: нет, не могу, поеду только в Лондон. А пока – отделался малой телеграммой. (Так понимаю, что Темплтоновский фонд обиделся на меня.)

Но оглашённые в Вашингтоне и присланные мне материалы по присуждению оказались глубже, чем я от них ожидал. Самой удивительной была формулировка, что «доказана жизненность православной духовной традиции в России» – о чём и идёт наш самый горячий спор с врагами России. Референты Темплтоновского фонда – или судейской коллегии? – потрудились, поискали, понабрали по моим книгам, что́ бы положить в присуждение. Верно нашли: и моё стихотворение в лагерной больнице, в «Архипелаге», и отдельную «Молитву»[355].

И поразился я непредвиденным путям. Ведь уже который раз печатают эту «Молитву», ссылаются на неё, впечатлены ею, – а ведь я её в мир не выпускал – это сделала Елизавета Денисовна, самовольно, и я её как бранил за то! Так же самовольно, как она и дохранила «Архипелаг» до гебистов, и выпустила «Архипелаг» в мир. И за оба самовольства я должен только благодарить покойницу[355]. Была она – орудием Божьим.

Значит – на премию надо готовить ответную речь. Ещё задача. Все годы я избегал прямо говорить о вере: и нескромно, и оскорбляет чуткий слух, негоже декларировать веру, но дать ей литься беззвучно и неопровержимо. А вот сейчас – подошёл момент, нужна речь именно на религиозную тему. Однако от первизны эта речь и для меня самого оказалась ещё ступенькой. Особенно – в понимании земной жизни как ступени развития жизни безконечной. Я и давно уже так понимал и писал, что цель земной жизни – окончить её нравственно более высоким, чем определялось врожденными задатками. Однако цель духовного развития не простирается ли и за земную грань?

Тут ещё, из глубины десятилетий, мне подал руку земляк Игорь Сикорский: видный авиаконструктор, он, оказывается, занимался и философией мироздания. Одну из таких речей его, 1949 года, перед маловнятливыми американцами, мне внезапно прислал его сын