Вячеслав Кабанов - Всё тот же сон

Каплан служил в каком-то ведомстве по какой-то хозяйственно-финансовой, кажется, части. Наш мудрый дядя Коля Ифантопуло, первейший друг Каплана, почитал его умнейшим средь людей.

— Ты знаешь, — сказал мне как-то дядя Коля, — ведь Каплан за месяц предсказал начало войны. Причём не по разным там политическим заявлениям или событиям в Европе, а только лишь анализируя курсы валют!

Каплан, видимо, прилично зарабатывал и был при этом вечный холостяк. Где именно и как он жил, я не знаю, но было известно, что устройством быта Каплан никогда себя не обременял. По субботам ходил он, как водится, в баню. Напарившись и намывшись, облачал себя в новенькое, только что купленное бельё, а старое, приобретённое неделей раньше, заворачивал в газетку и, не привлекая ничьего внимания, тихонько загонял под лавку. Проделав эту процедуру, Каплан, весь свежий, благоухающий, лёгкий и ничем не обременённый, шёл не спеша домой или туда, куда ему в тот час хотелось.

Каплан всегда надолго исчезал, внезапно бурно появлялся и снова исчезал. И всё же по счастливому обстоятельству мне удалось Ирку с ним познакомить. Был день рождения дяди Володи. А дома у нас — то ли Борька болел, то ли что-то ещё, но только мама не смогла пойти поздравить брата. Пошёл я, и взял с собою Ирку.

Со времени легализации нашего союза за ней тянулся шлейф неодобрений, но всё же надо было как-то притираться, вот мы на родственный день рождения и пришли. Из родни в тот раз больше никого не оказалось, но был — на удивление — Каплан. Вот тут я их и познакомил.

По той ли причине, что Каплан не мог не нравиться, а может, просто всё надоело, но только Ирка, выпив поздравительную рюмку водки, вдруг ощутила себя среди трёх мужчин (пока что и меня считая) и шлейф недоверия легко отодрала и кинула себе под ноги.

Каплан прищурился и стал слегка ухаживать путём пододвигания Ирине закусок и наливания рюмки, а дядя Володя как-то вдруг повеселел и сверкнул очами. Ирка тут же сказала, как ей приятно видеть настоящих мужчин, а не каких-нибудь тридцатилетних сопляков, и представление началось. Я это видел уже как почтеннейшая публика.

Последовали тосты в честь юной дамы, принимаемые ею с благодарностью, на кончике которой повисал непрямо высказанный вопрос: а что вы можете ещё? На что способны?

Это был со стороны Ирки фальстарт. Она ещё не знала, с кем имеет дело. А тут сошлись мастера. Фальстарт был благосклонно незамечен: плыви, плыви, мол, золотая рыбка…

Каплан сидел напротив Ирки, а дядя Володя сбоку во главе стола. Комплименты, остроты, подначки летали над столом в нарастающем темпе, перемежаясь тостами, и когда Каплан, сделав тост, подносил рюмку ко рту, вдруг на минуту отрывал её от губ и делал умопомрачительное прибавление к законченному, казалось бы, тосту, а Ирка рюмочку уже махнула, дядя Володя стремительно ей рюмку наполнял, чтоб не лишить её возможности выпить снова до дна за вторую часть каплановова тоста.

Сам же дядя Володя буквально замирал с наполненною рюмкою в руке и говорил, что, если женщина способна так глубоко воспринимать всё сказанное таким человеком как Каплан, то эта женщина достойна много большего, а именно…

И пока Ирка вся сосредоточивалась на смысле произносимого дядей Володей, Каплан легко, по-джентльменски наполнял её рюмку и тут же восклицал, что надобно вне всяких очерёдностей сейчас же выпить именно за именно, а что стоит за этим именно, Володя нам потом доскажет.

Ирка, твёрдо зная, что опасливость и осторожность никак и никогда не красят женщину, и эту рюмку выпивала, а дядя Володя и Каплан восторженно вздымали руки, оставя свои рюмки на столе, дабы не ограничивать свободу жеста, и начинали аплодировать королеве стола.

Здесь было явлено высокое искусство обольщенья, и я как зритель был в восторге, тем более, что, сидя как бы в директорской ложе и наблюдая в подробностях импровизацию, сам — по желанью — имел возможность выпивать.

Ирка вся горела вдохновением, она всё более смелела и оттого становилась прекрасней… Я даже опасаться стал, как бы не заигрались старики, но зря я опасался: они же были профессионалы, каких не то что сейчас, но и тогда уже негде было сыскать. Они вспоминали молодость и показывали класс.

Всё это длилось, длилось, как вдруг Ирка сделала короткую реплику в мою сторону, и я помог ей перейти в соседнюю комнату, где она упала на диван. Уход был встречен с почтительным пониманием: королева устала.

Я вернулся к столу. Мастера были в отличном расположении духа, а жена дяди Володи, окончательно вернувшись из кухни с капустным пирогом, забеспокоилась, не съела ли Ира чего-то, чего ей было нельзя. Каплан Галину обласкал и успокоил: это только усталость, она ещё так молода…

Он многое умел и был на многое способен по части извлечения из жизни живущих в ней сокрытых радостей.

Таким был наш кунак, наш светлый князь Каплан-Гирей.

Яков Никонович

— Вот видишь, детка, тольки-тольки человек народился — сичас Бог к ему анделов посылае. А и сатана не дремле — бесов своих шлё. Кто, значит, первый душу захватае. А душа наша, видишь, детка, на двоих исделена, на два тоись места. Хошь анделов туды суй, хошь бесов — боле двоих не вмешшае. Вот и выходе — кому два андела досталось, энтот добрый, святая душа. Кому два беса — энтот злодей лютый. А кому по анделу и бесу — энтих, детка, в миру самое многое, грешных. У их андел на своё тяне, а бес на своё…

Вот так вот просто, ясно и понятно разгадала старая няня Даша своему воспитаннику Виталику вечную загадку человеческой души. Было это ещё в начале тридцатых годов. А в самом конце того, двадцатого века профессор Виталий Свинцов этим рассказом няни предварил свою статью о вере и неверии русских писателей в журнале «Вопросы литературы» (Сентябрь — Октябрь 1998). Я же рассказом няни взял и воспользовался для своих причин.

Без этого рассказа мне трудно было бы приблизиться к тому, что хочу передать. Теперь же, после няни, сказать могу, и без обиняков.

Я, грешный, знал человека святой души.

Он просто-напросто служил редактором в том самом институте информации, куда и я был вынужден прийти, вернувшись из Сибири. Сначала ничего такого я о нём не знал. Меня предупредили, что он чудаковат. И правда.

Яков Никонович стоял в коридоре и курил «Беломор». Роста он был небольшого, даже несколько ниже меня. Но голова была высокой, и высокий лоб. Щёки впалые, а нос мясистый, и глаза, пожалуй, слишком близки к носу, но добрые, что сразу стало видно. Он немного смущался, но, как впоследствии выяснилось, — всегда. Мы познакомились, и он, немного смущаясь, сказал: