Галина Вишневская - Галина. История жизни

Через неделю после указа о лишении гражданства, в марте 78-го, мы с Ростроповичем начали записывать в Лондоне «Леди Макбет Мценского уезда» Шостаковича — первый вариант оперы. Потом критики наперебой писали, что эта опера — возможно, лучшее, что мы сделали до тех пор в грамзаписи, что драматизм моего исполнения потрясает. Наверное, правда. Я вложила в Катерину столько своей боли, гнева, сочувствия к русскому человеку, к русской женщине, что порой исчезала грань: где она, где я. И отправляла я на тот свет не купца Бориса Тимофеевича или проститутку Сонетку, а всех этих Брежневых-Андроповых-Сусловых-Фурцевых, всю их подлую партийно-полицейскую власть, что сидела на горбу у народа и помыкала им, как скотом.

Катерина Измайлова была для меня как «скорая помощь», помогла справиться с шоком. Но боли было слишком много. Тысячи людей сочувствовали нам — от королей и президентов разных государств, от знаменитых коллег — до булочника, у которого мы покупали хлеб. Нам присылали письма, звонили, подходили на улице. Но я видела, что эти добрые, отзывчивые люди до конца не понимают, что же произошло. Они пытались найти какие-то причины и объяснения. Люди слушали прекрасную русскую музыку, и музыка заслоняла в их сознании реальную картину жизни в нашей стране. Для многих не было большой разницы между Россией и тем коммунистическим режимом, который десятилетиями душил ее.

Они не понимали: как возможно такое, чтобы двух музыкантов за то, что в их доме живет писатель, который пишет правду, абсолютную правду, но неугодную Советской власти, — навсегда лишили их дома, самого права жить на родине? Ни в одной стране мира, кроме нашей, этого не могло произойти. Только когда-то в фашистской Германии. Но ведь наши правители от шеи до коленок увешали себя звездами и орденами именно за борьбу с фашизмом!.. И взахлеб кричали о небывалых правах и свободах советских граждан. Это было посильней крысиной отравы — орудия несчастной Катерины Измайловой.

Я давала множество интервью, но объяснить того, что случилось с нами, и почему это вообще могло случиться, и именно в России, — я была не состоянии: не знала языков, мне не хватало слов. Да и рассказывать это надо было месяцами с утра до вечера и с вечера до утра!

И тогда я решила написать книгу.

Поначалу думала поступить, как все музыканты и артисты, надиктовать ее опытному литератору. Диктовала я долго. А когда прочла несколько пробных страниц, не узнала себя — не мой голос, не мои интонации, не мой характер. И я села писать сама. Писала с 80-го по 84-й. В те годы я много пела, ездила, давала мастер-классы, наконец, устраивала новую жизнь семьи. А мысленно все время возвращалась к той, прежней жизни, снова и снова проживала все ее этапы. Я писала книгу для западного читателя — и даже подумать не могла, что она когда-нибудь дойдет до моих земляков. А западному читателю, чтобы он понял, надо было рассказать не только то, что и как было с нами, но и почему. Значит, требовался исторический экскурс. Получилась огромная книга. И я стала ее сокращать. Жалко было многого, но выбрасывала страницу за страницей. В нашей жизни столько нелепого, фантастического, несовместимого с обычным здоровым человеческим сознанием, что если бы я напечатала все, что знала и пережила, — мне никто бы не поверил. Читатель не смог бы поставить себя на мое место, даже просто вообразить.

— Что, например?

— Многое. Скажем, то, что за нами на протяжении нескольких лет велась неусыпная слежка. Представляете, за двумя артистами — певицей и виолончелистом — как за шпионами или мафиози какими-то. Здоровые мужики вместо того, чтобы пахать, делом заниматься, сменяя друг друга, следили: куда мы поехали, на какой машине, с кем встречались, кому что говорили, что купили и т. д.

Не все рассказала и про советский быт, про порядки наши коммунистические — психически нормальный человек решил бы: она сочиняет. Я проверяла. И про жизнь Большого театра — меньше, чем могла бы. Но и того, что я сохранила в книге, хватило для внятной картины.

Книгу напечатали в США в 1984 году по-английски, затем она была переведена на более чем двадцать языков, продавалась по всему миру. По-русски ее издал в Париже Владимир Максимов. Она долго была в списке бестселлеров, я получила за нее несколько литературных наград: премию критиков, премию французской Академии искусств, другие…

Когда книга вышла на французском языке, к нам пришел композитор Марсель Ландовски и сказал, что настолько потрясен книгой, описанными в ней событиями, что хочет писать по ней оперу. Я, конечно, с радостью согласилась; я знала Марселя уже много лет, он написал два сочинения для голоса с оркестром — «Ребенок зовет» и «В тюрьме», — специально для меня и Славы и нам их посвятил. Но приняла я его идею как-то отстраненно, будто он собирается писать оперу о ком-то вообще. В течение четырех лет он приносил и проигрывал мне отдельные сцены, советовался по вопросам либретто, он писал его сам, — и все равно я не принимала оперу как свое личное и думала, что еще много лет пройдет, может, я никогда и не услышу ее на сцене.

И вот в марте 96-го я приехала во французский город Лион, где в оперном театре ставили оперу «Галина». Я вошла в темный зал, одна, никто меня не видел. На сцене певица репетировала «Прощание с Большим театром». Когда я услышала мои слова, увидела себя в той ситуации, мне показалось, что я умерла и из другой жизни смотрю на то, что было со мной здесь, на земле. Как у Тютчева: «Так души смотрят с высоты на ими брошенное тело…» Я зажала рот рукой, чтобы не закричать.

…Интересно Ландовски решил роль Ростроповича — его присутствие выражено только в звуках виолончели, визуально его на сцене нет. Мне кажется, только француз мог найти такой тонкий и элегантный прием. В либретто введен персонаж, как бы олицетворяющий Советскую власть. Когда Ландовски проигрывал мне его сцены, я ему сказала, что получилась фигура, похожая на Скарпиа в «Тоске». Так появился в опере «Галина» Скарпиев.

Для меня эта опера явилась событием не только потому, что она обо мне, но и потому еще, что она о моей стране, о событиях нашей жизни и того времени, о которых пока не написал никто из известных мне композиторов.

Вскоре состоялась премьера оперы «Галина». Она шла два часа, без антракта. И публика не шелохнулась.

— Вопреки Вашим ожиданиям, книга пришла-таки и на Вашу родину. Чем Вы объясняете ее ошеломляющий успех у нашего читателя?

— Я действительно не верила, что такое может случиться. Знай я это, написала бы ее, наверное, несколько иначе. Не вдавалась бы в излишние подробности, всем у нас известные. Не обращалась бы так часто к истории: наши люди на своей шкуре испытали ее прелести. Я счастлива, что книга понравилась здесь. Об этом пишут мне, говорят. И узнают меня уже не по сцене — я 22 года не живу в России, выросло другое поколение слушателей, — а по моей книге. Часто слышу от разных людей: «Это вы про меня написали». От очень многих. Наверное, потому, что в ней — не просто жизнь артистки, а больше — вообще жизнь, судьба народа. Конечно, артистка никуда не делась — я рассказываю о своей карьере, о моих встречах с большими людьми — Шостаковичем, Мелик-Пашаевым, Покровским, Лемешевым, — но в основном это жизнь каждого моего соотечественника. Все равно, старый он или молодой. В книге нет ничего выдуманного, вот ей и верят. Молодежь, может, даже чего-то не знает, не застала, но слышала от родителей. Что говорить — отголоски того времени до сих пор идут очень мощные. Они будоражат, волнуют. Слишком мало времени прошло. В нашем, например, поколении вся эта боль живет, клокочет. А мы породили другое поколение — нынешнее. И этому нынешнему не все равно, что исковеркало жизнь их матерям и отцам.