Черты и силуэты прошлого - правительство и общественность в царствование Николая II глазами современника - Владимир Иосифович Гурко

общее затишье, а число забастовочных рабочих дней в Петербурге падает до четырех тысяч. Объясняется это временем года, неизменно наиболее во всех отношениях тихим, а может, опубликованием 6 августа положения о Государственной думе и о порядке выборов ее членов. Хотя принятая система выборов и не отвечает пожеланиям большинства наиболее деятельной части общественности, но все же в общем этот государственный акт приветствуется как определенный и решительный шаг в направлении народовластия.

«Освобождение» не без основания восклицает: «Из рук Николая II Россия исторгла новый инструмент борьбы с самодержавием и должна его использовать целиком и сполна»[494]. Да, именно как на орудие борьбы смотрит большинство общественности на будущую Государственную думу и обсуждает наилучшие способы его использования. Молодые, только что образовавшиеся партии усиленно готовятся к выборам и посему внимание свое сосредоточивают на привлечении в свои ряды возможно большего количества сторонников. От борьбы, непосредственно направленной против правительства, они оборачиваются лицом к населению и готовят те кадры, которые должны пойти на приступ власти уже в самой Государственной думе.

Под влиянием ли происходящего затишья или по каким-либо иным, мне неведомым причинам, но правительство в лице Трепова в своем колебании между репрессиями и уступками общественности склоняется в сторону последних. Смягчает оно одновременно и меры, принимаемые им по отношению к революционным элементам. Так, арестованное в полном составе в июле в Лесном, близ Петербурга, во время его конспиративного собрания бюро «Союза союзов» выпускается целиком на свободу, хотя полученный при обыске материал дает вполне достаточные основания для установления его явно революционной деятельности. В то же время последовало

распоряжение об ограничении арестов революционных деятелей лишь теми из них, которые причастны к террористическим актам. При раскрытии нелегальных типографий жандармская полиция ограничивается конфискацией типографских принадлежностей, а самих устроивших типографию партийных работников не задерживает. Допускаются и публичные демонстрации, поскольку они не выливаются в уличное бесчинство. Но главная уступка общественности происходит в конце августа месяца, когда правительство внезапно предоставляет автономные права высшим учебным заведениям и тем лишает себя права вмешиваться во все, что в них происходит. Экстерриториальность храмов науки тотчас используют революционные силы.

Действительно, еще в июле орган социал-демократии «Искра», говоря о предстоящем осенью возобновлении занятий в высших школах, пишет: «Захватное право должно воцариться и в академических залах. Систематическое и открытое нарушение всех правил полицейского утвержденного распорядка, изгнание педелей, инспекторов, надсмотрщиков и шпионов всякого рода, открытие дверей аудиторий всем гражданам, желающим войти в них, превращение высших учебных заведений в место народных собраний и политических митингов, вот цель, которую должно поставить себе студенчество». «Превращение университетов и академий в достояние революционного народа, так можно формулировать задачу студентов». «Такое превращение, конечно, сделает университет одним из пунктов концентрации и организации народных масс»[495].

Правительство как будто идет навстречу этому, а революционные элементы принимают программу «Искры» к руководству и немедленно по возобновлении занятий осуществляют ее в полной мере. В университетах митинги самого разнообразного состава населения следуют за митингами, и на них во всеуслышание развивается социал-демократическая пропаганда, а народ призывается к вооруженному восстанию. Доходит до того, что в университетах захватившим всю власть в них революционным студенчеством отводятся специальные аудитории для собраний солдат, офицеров, чиновников, городовых, домашней прислуги и… агентов охраны!

Собрания эти продолжаются до поздней ночи, и подвизаются на них партийные ораторы, которые поочередно объезжают все высшие учебные заведения. Появляются между ними и специалисты по обращению к определенной по своему составу аудитории. Профессорская коллегия этому не сочувствует, но в большинстве своем сама трепещет и не решается принять какие-либо меры к очищению университетов Петербурга и Москвы от психически больной разношерстной толпы. Раздается лишь один мужественный голос против творящихся в университетах безобразий, голос свободно выбранного московской профессорской коллегией ректора кн. С.Н.Трубецкого. Он обращается в начале сентября к студентам с горячей речью и убеждает их охранить храм науки от его превращения в место непрекращающихся бесчинств.

«Университет, — говорит он, — не есть место для политических собраний — не может и не должен быть народной площадью». Но голос этот скоро умолкает, и умолкает навеки. 29 сентября Трубецкой внезапно умирает, быть может на счастье для себя. Москва, студенчество устраивают ему небывалые по многолюдству похороны. Конечно, похороны эти служат одновременно и поводом для мощной политической манифестации, несомненно, однако, что смерть Трубецкого вызвала в широких общественных кругах, а в особенности у студентов, искренние сожаления[496].

Вообще с началом сентября 1905 год переходит в третью стадию своего революционного развития, заканчивающегося изданием Манифеста 17 октября. Стадия эта отличалась не только особою бурностью — этим свойством последние месяцы года обладали едва ли не в большей степени, — сколько наибольшей сплоченностью всех оппозиционных общественных сил и наибольшей растерянностью власти.

Поначалу революционное движение почти не выходит на улицу, а сосредотачивается в самых различных зданиях, преимущественно именно в высших учебных заведениях. Но зато здесь оно бушует вовсю.

Однако уже с половины сентября возобновляются рабочие стачки, причем предъявляются требования не столько экономические, сколько политические; во главе идут наиболее развитые рабочие, как, например, рабочие в типографиях. В Москве забастовка типографий начинается 23 сентября, но проходит она мирно и через четыре дня прекращается.

Открытый толчок к открытию явно революционных действий дает последовавшая 3 октября ратификация Портсмутского договора. Война кончена. Население, в своей массе подсознательно понимавшее, что внутренняя смута недопустима, когда родина борется с внешним врагом, перестает испытывать эту нравственную узду.

Действительно, уже с 4 октября в Петербурге начинается забастовка рабочих на определенно политической почве и очень быстро распространяется на все фабрики и заводы, захватывая все более широкие круги населения. В стачку эту постепенно втягиваются почти все общественные учреждения, обслуживающие потребности населения: трамвай, электрическое освещение, водопровод; хотя последний и продолжает действовать, но с постоянными перерывами. Приблизительно к 10 октября в забастовке участвует все рабочее население города, причем уже с 7 октября бастуют некоторые железные дороги Петербургского узла. Город с наступлением темноты погружается во мрак и вообще находится на осадном положении. Банки спешно приноравливают к своим окнам и дверям железные решетки, магазины закрывают свои металлические занавеси, а у кого их нет, заколачивают окна досками. Забастовавшие рабочие наводняют центральные части города и образуют шумные сборища. Казачьи патрули и конная полиция не в состоянии, по-видимому, предупредить скопление мятежной толпы. Разогнанная на одном перекрестке, она тотчас же собирается на каком-нибудь ином. Партийные работники разжигают толпу затверженными, однообразными, но тем сильнее действующими речами. В головы рабочих усиленно вбивается одна и та же мысль, один и тот