Просроченный долг - Йожеф Лендел

учебников. Только у меня — у кого в тетрадке осталось всего две чистых страницы — только у меня нет бумаги. Но и то правда, что, даже если мои друзья не пришлют тетрадок, я еще многое смогу написать на разных бланках из колхозной бухгалтерии, если у меня в 1951 году хватит на это сил и позволят обстоятельства.

И я еще перепишу Аттилу. Если будет возможность, то восемь раз…

Утром 1 января 1951 года здесь многие подсчитывают, что вот в Москве только еще возвращаются со встречи Нового года, а в Лондоне как раз сейчас чокаются. Но в Лондоне вряд ли найдется кто-то, кто подумает о том, что в Сибири уже утро. Несчастный размышляет больше, чем счастливец, безнадежно влюбленный больше, чем тот, кто любим. Только в тюрьме охранник думает о побеге больше, чем заключенный. Заключенным спится лучше, чем их стражам. да воздадим за это хвалу Создателю!

Мне не нужно исправлять ни слова из того, что я написал за полтора года. О.(Ольга Сергеевна Анципо-Чикунская.) здесь. Я и сейчас чувствую, что мое сознание и мое подсознание не противоречат друг другу. Любовные письма были правдой, и ревность тоже оправданна. То, о чем мне снилось, и то, что она все-таки приехала ко мне, — это лучшее доказательство, которое прояснило всё.

Хотя. теперь, когда она здесь, я часто, очень часто мучаюсь сам и мучаю ее.

Ее приезд — героический поступок, «подвиг», как говорят русские, но как человек, подняв слишком большой груз, ломается под его тяжестью, тот, кто принес слишком большую жертву, ломается морально, слабеет. О. здесь, и хочет уехать отсюда, от меня. От меня! Это тяжкий удар, и оскорбленное самолюбие не делает меня ни лучше, ни справедливее, ни покладистее в совместной жизни. Она предпринимает героические усилия, преодолевает материальные трудности, работает, больше, чем нужно, работает всегда, избегает свободного времени, ненавидит эту сибирскую природу и в какой-то степени меня. Она жалеет меня, но иногда презирает, как будто я принудил ее сюда приехать (что отчасти правда, моя воля принудила ее, письмами, мыслями о ней), и она, едва приехав, сразу же сказала, что в душе ее что-то сломалось. Я это чувствую, и часто мучаю ее, и мщу за это.

И все же я знаю, что она для меня всё, что я не ошибся, и уверен, что и она не может уехать от меня, а если уедет, то не обретет покоя.

От того, что сейчас, темным январским утром — когда все кругом еще спят, а на улице 50-градусный мороз заковал мир в ледяной панцирь — я пишу всё это, я становлюсь спокойнее и справедливее. Конечно, жить здесь очень трудно. Мне легче — я вынужден жить здесь. Но она приехала добровольно. В один великий момент пожертвовать жизнью, то есть совершить акт «быстрого героизма», как называет это Достоевский, легче, чем красавице-женщине терять здесь цвет лица, стареть, видеть, как пучок ее красивых светлых волос день ото дня становится тоньше.

Из того, что я пишу здесь, я ей читаю, перевожу на русский Аттилу. Остальное — потом, когда это не будет так больно или когда ее жизнь вновь станет прекрасной и блестящей, и она вновь помолодеет.

Она в бо2льшей степени пессимист, чем я. И здоровье ее тоже ухудшается, нам вместе сейчас уже ровно 100 лет, 45 с половиной ей, 54 с половиной мне. Молодым людям, конечно, кажется смешным, что любовь играет столь большую роль в таком пожилом возрасте. Когда мне было 18, я считал 30-летних стариками. Сейчас я стар настолько, чтобы ощущать, что нам отпущено мало времени, будущее сомнительно, а смерть неизбежна, и что быстро, быстро нужны перемены и спокойная красивая старость, камин, горящие поленья, удобное кресло, цветы и нежная, очень тихая любовь и уверенность без страха: мы живы, мы можем сделать еще много полезного, и поэтому мы можем жить, и хорошо, что мы живем.

Попытаюсь написать о прошлом О. С. К этому я тоже давно готовлюсь…

1950 г. (М1АКК Мз 6306/20)

Из книги утешения

(«Книгой утешения» в библеистике принято называть 30-ю и 31-ю главы Книги пророка Иеремии.)

Я сижу на пригорке, легкий ветерок ерошит мои тронутые сединой волосы. Хорошо сидеть здесь, наблюдать, размышлять, хорошо уже никуда не собираться, и хорошо не страшиться ни бури, ни татя, ни волка, ни стража порядка. Все уже было, и уже ничего не будет — только свобода.

Правда, я еще боюсь комаров и сибирской мелкой мошки, ядовитые укусы которой мучительнее всего, если она забивается в уголки глаз. Говорят, что у медведей от укусов мошки глаза распухают, и ослепленное, рассвирепевшее животное гибнет. Не от укусов, а оттого, что, ослепленное, в «слепом гневе», бросается к своей гибели…

Внизу в долине только густые заросли кустов показывают, где причудливо вьется речка. Густые заросли кустов, болота, поваленные деревья закрывают ведущую к ней дорогу. Кое-где к берегу ведут едва заметные следы рыбаков, отправившихся по ягоды старух, идущих к водопою диких коз и лисиц. Сам берег сухой, красиво пологий и безмолвный. К нему, как к заколдованной царевне, трудно подойти. Но сегодня я не хочу ни ловить рыбу, ни собирать сладкую ягоду. Здесь на пригорке порывы ветра мешают слабокрылой мошке летать. И если не нужно ягод и не нужно рыбы, можно спокойно посидеть и поразмышлять.

Я даже уже не стремлюсь на родину, где на пологих шомодь-ских холмах (Шомодь — область на юго-западе Венгрии, родина писателя.) сейчас начался сбор винограда, вокруг давилен жужжат пчелы, с огромного грецкого ореха сами падают орехи, а наверху, на холме, молодые девушки и юные парни высыпают в корзины отливающий золотом виноград. И виден Балатон, и склон голубого Бадачоня (Бадачонь — гора вулканического происхождения на северо-западном берегу Балатона, один из главных винодельческих регионов Венгрии.) усыпан мелкими белыми пятнышками винных погребков. Там тоже давильни, там тоже девушки, парни, песни, пенящееся молодое вино молочного цвета и запахи.

Нет, я пью уже только крепкое, сладкое выдержанное вино печали, и, признаться, я полюбил эту печаль.

Отрадно знать, что дома тебя никто не ждет, что тебе уже ничего не нужно, и ты тоже никому не нужен, что смерть медленно, но непрестанно делает в тебе свое дело — если можешь с этим смириться, то откроется путь к безгранично чистой свободе. С седой головой, с поблекшими глазами смотришь на осень, которая моложе, чем твое сердце.

На том берегу в зеленой