Дети русской эмиграции - Л. И. Петрушева

Неудачи на фронте и отступление Белой армии наводили панику на жителей, и они уходили вслед за армией. Корпус, в который я поступил после первого изгнания большевиков, эвакуировался. Он шел походным порядком до Кущевки, а оттуда на товарном поезде прибыл в Екатеринодар. В Екатеринодаре он поместился в Свободном театре. Прожив в Екатеринодаре около одного месяца, нас отправили в Новороссийск. В Новороссийске нас опять соединили с кадетами, которые были отправлены из Кущевки прямо в Новороссийск. Расположившись в так называемых «косых казармах», мы начали нести караул. Плохое помещение, плохая пища, грязь, появление сыпнотифозных – все это вызывало неудовольство, проклятия сыпались на большевиков со всех сторон. В Новороссийске мы похоронили директора корпуса, преподавателя и шесть кадетов.

Внезапная эвакуация была встречена нами с радостью, но при отплытии парохода из порта у большинства были глаза влажными от слез, и они украдкой вытирали их. Расставание с Родиной наполнило душу тоской, и вставал невольный вопрос, увидим ли мы снова свою мать-Россию и скоро ли. Во время плавания по морю на пароходе проходили занятия по иностранным языкам. Обещали спустить в Константинополе с парохода и показать замечательности турецкой столицы, но не могли, так как на пароходе были больные. Получив продукты, на пароходе мы отправились дальше и прибыли на Кипр, так как думали, там высадимся, но опять это, благодаря больным, не удалось.

В то время, как пароход стоял в порту, англичане и жители острова Кипра снабжали нас апельсинами. Простояв там два дня, наш пароход отправился дальше и держал путь в Африку. Чудная картина, которая открылась нам, поразила нас. Пальмы, обильно снабженные финиками, опускали свои кисти очень низко, и арабы-мальчишки, спеша скорей напиться, обрывают целые кисти. Минареты и их дома, которые сходились один с другим, представляли сплошную крышу. Нас высадили в Александрии и отправили прямо в карантин. В карантине мы сидели, как узники, которых выпустили на двор, окруженный высокой стеной. Отсидев недели три в карантине, нас отправили в лагерь беженцев, но поместили нас отдельно. По приказанию директора у нас начались занятия; занимались изучением английского языка. Жара страшно действовала, и мы ходили как пьяные, ища тень; хотя были устроены англичанами души, но и они не помогали. Директор видел, что в этом лагере заниматься невозможно, выхлопотал перевод кадет в другой лагерь, но нас отправили в другой город и поместили на берегу Суэцкого канала. Занятия были регулярны, по 6 уроков в день. Прожив в Египте два с половиной года в хороших условиях, нас отправили в Болгарию и расформировали корпус. Часть кадет оставили в Константинополе, часть отправили в Чехию, а часть попала в Шуменскую русскую гимназию; в последнюю часть попал и я.

18 лет

В конце <19>16-го года учащаяся молодежь нашего прифронтового города К… была в исключительных условиях, и что дало ей возможность как-то сильнее заинтересоваться военной жизнью, чем это могло произойти в других, более отдаленных от позиции городах. Этот городок к 1916 году насчитывал около 150 000 жителей самых разнообразнейших национальностей и темпераментов и, находясь на рубеже с Румынией, принял оттуда румынскую томность и негу; от армии – разгул и разврат. В последние годы моего там пребывания К… представлял собой все время военными оркестрами гремящий, чрезмерно веселящийся уголок, где бешено гуляли приехавшие с фронта офицеры и солдаты. До сих пор спокойный или почти спокойный городок с 1916 года становится не то Римом перед падением, не то чем-то, не менее веселящимся. Занятия в учебных заведениях начинают страдать, главным образом потому, что гимназии отводятся под лазареты; еще потому, что за гимназистками начинают ухаживать усиленно военные; и наконец, потому, что почти вся учащаяся молодежь чрезмерно возбуждена и бежит, и спешит за новыми для нее переживаниями и ощущениями. В общем, с военными в наш городок попадает какая-то новая и заманчивая волна, и в ней, как пьяные, носятся и учащиеся, и старики, и присмиревшие вдовы.

Я помню, с каким восторгом и любовью принимались и встречались разные герои и негерои; помню, как они везде видели и ловили на себе самые умиленные взгляды и как им везде отдавалось предпочтение. А шпоры со звоном à la malina[175], а золотые погоны, а золотом и серебром шитые ярко-красные брюки? Разве этого недостаточно, чтобы воспламенить наши детские души? И начинаются побеги на войну. Я еще был маленький, но тоже загорелся общим желанием идти на войну, но с этого ничего не получилось. Меня, раба Божьего, вернули и водворили опять в гимназию. Но уже училось плохо. Я уже имел много представлений о некоторых заманчивых картинках веселящегося военного, пришедшего в наш шумный уголок и, может быть в последний раз, <решившего> вкусить прелести кипучей жизни. Да, эти военные, приехавшие с театра военных действий, были чересчур возбуждены и спешили как можно больше оторвать от гудящего веселья и своим чрезмерно взвинченным настроением возбуждали и увлекали также и нас. Я помню, как в один вечер в нашем городском саду собравшиеся учащиеся решали вопрос о поступлении в Добровольческую армию. Среди нас были и офицеры.

На другой день около двухсот мальчиков самого разнообразнейшего возраста отправлялись к вокзалу, намереваясь попасть на Дон. Я тоже вначале сам себе не верил. Я и герой, то есть будущий. Я уже мысленно одевал себя в самые наияркие и выделяющиеся цветные брюки и погоны, я уже попробовал смотреть на снующую толпу, как на что-то низшее и менее достойное и не понимающее той великой задачи, за которую я так храбро дерусь. Наконец поезд тронулся, и – ужас! – я, храбрый герой и т. п., вдруг чувствую, как у меня от необъяснимого страха спирается дыханье, в глазах стоят самые недетские слезы. Я помню, что сердце так сжалось от боли, что я уже готов был броситься вниз и бежать домой.

Но поезд шел. Стук его колес, казалось, выбивал самые наиразнообразные ритмы; то слышал в них я предостерегающие слова моей матери, то слышал какие-то дикие звуки еще непонятного мне шума боя. Но мои волнения и страхи скоро были рассеяны. То там, то здесь начинают петь. То там, то здесь поднимаются свободные веселенькие разговорчики, где на первом плане будущая война, наше геройство и ожидающее удовлетворение. На второй день уже «мать» не отзывалось так больно в груди, а еще через день я начинал жить походной жизнью. Уже бегал то за колбасой,