Владислав Бахревский - Савва Мамонтов

Сделан был подсчет убытков, причиненных крахом Мамонтова. И снова творился чудовищный грабеж среди бела дня.

Молодой Солодовников приобрел почти что даром ценности Мамонтова и его семьи. Дельцы Грачев и Вишняков завладели самым богатым предприятием Северного Лесопромышленного общества. Грачев стал хозяином лесов стоимостью в сотни тысяч рублей, а скорее всего, в миллионы. Вишняков завладел недвижимостью — заводами.

Международный коммерческий банк Ротштейна ликвидировал все паи Невского завода, продал их чиновникам Государственного банка. Паи были оценены в тридцать процентов их подлинной стоимости. И никто не кричал: «Караул!»

На Савву Ивановича записали убытки чиновников банка, у которых погибли все корабли, груженные хлебом, отправленные за счет Северного общества в Англию. Это очень темная махинация. Вдруг сразу потонуло несколько кораблей. И ответчиком оказался опять-таки Мамонтов. Земли, железные дороги, дома, леса, заводы — все ушло по заграбастым рукам.

Оставалось пустить с молотка дом на Садовой, но с этим судебные власти почему-то повременили.

Будь Савва Иванович на свободе, он сумел бы недвижимость превратить в деньги, с лихвой бы покрыл трехмиллионную задолженность. Потому и сунули в «Каменщики». До суда было еще далеко, а у Мамонтова — ни коня, ни возу, ни что на воз положить.

Оставалось побороться за доброе имя.

Местом для домашнего ареста был избран дом на Басманной, принадлежавший Всеволоду Саввичу. Дом — не тюрьма, но арест не был пустой формальностью. Савву Ивановича караулили, сменяя друг друга, приставы, и некоторых из них Савва Иванович вылепил в глине. Домашние находили, что пристав Ермолов очень похож.

Витте тоже вылепил. Без злобы, без шаржа.

Отдохновение от тюрьмы могло быть кратким, семья приглашала к Савве Ивановичу врачей, и он, принимая заботу, лечился прилежно.

Друзья-художники наконец-то развили бурную деятельность, списывались, договаривались о совместном заявлении.

19 февраля Васнецов, не получив еще письма от Поленова, сообщал: «Тебе, конечно, уже известно, что С. И. разрешен домашний арест, но с теми же ограничениями, как и прежде… Наше же предприятие, мне теперь кажется, должно быть выполнено без грому, а совершенно дружески, интимно… Печатное заявление не ухудшило бы его без этого тяжкое положение!.. Впрочем, как будет решено, на то я и согласен. Затем в выражении наших дружеских чувств мы ни в каком случае не должны подчеркивать в нем мецената. Да это было бы и неверно… Он не меценат, а друг художников».

21 февраля откликнулся на призыв Поленова Репин: «Разумеется, я с удовольствием распишусь под вашим сочувствием С. И. Мамонтову как художнику, артисту, просветителю своего круга в изяществе. Идея ваша мне очень нравится».

Письмо Антокольского датировано 11 марта. «Мой добрый, дорогой Василь Дмитриевич. Твое письмо, равно как ваши добрые намерения, несказанно обрадовало меня, и чего бы Вы ни придумали, я подпишусь обеими руками, только поскорее».

Художник Кузнецов писал из Одессы: «От всего сердца желаю выразить хоть чем-нибудь свое сочувствие и горе дорогому и чудному Савве Ивановичу. Пожалуйста, присоедини мою подпись. Если успею, то пришлю химическую, а то и так подпиши за меня».

Если от кого и не получил Савва Иванович никакого сочувствия, так от Татьяны Спиридоновны Любатович. А сестрица ее Клавдия Спиридоновна Винтер, подставная хозяйка Частной оперы, та и вовсе дошла до подлости. Где о совести думать, когда миром правит госпожа Собственность. Отхватила, пользуясь разорением дома Мамонтовых, драгоценное имущество Частной оперы. Богатейшую нотную библиотеку, редчайшие клавиры старинных опер, собранные Саввой Ивановичем, чудо и сказку, созданные Васнецовыми, Поленовым, Коровиным, Левитаном, Врубелем — декорации, рисунки костюмов и сами костюмы, всю бутафорию, реквизит — очень иногда дорогой. Теперь все это Частная опера для постановок своих могла получить только напрокат, за самую безбожную плату.

Сочинение послания Савве Ивановичу от друзей-художников затянулось. 25 марта Поленов переслал один из черновиков текста Илье Семеновичу Остроухову и просьбу: «Васнецов и немного я составили сочувственное письмо Савве Ивановичу… У Васнецова много порыва и огня в писании, а у меня есть некоторая запарина; но литературы у того и другого маловато. Будь так добр, обязательно посмотри и исправь».

Письмо распоряжением прокуратуры было не допущено до Мамонтова официально, но, как говорил Савва Иванович Станиславскому, посетившему его на Басманной, «пристава люди сердечные, гораздо добрее, чем те, наверху, в Петербурге». Потому и книги получил, и письмо читал 9 апреля на Пасху. Художники писали:

«Христос Воскресе, дорогой Савва Иванович!

Все мы, твои друзья, помня светлые прошлые времена, когда нам жилось так дружно, сплоченно и радостно в художественной атмосфере приветливого родного круга твоей семьи, близ тебя, — все мы в эти тяжелые дни твоей невзгоды хотим хоть чем-нибудь выразить тебе наше участие.

Твоя чуткая художественная душа всегда отзывалась на наши творческие порывы. Мы понимали друг друга без слов и работали дружно, каждый по-своему. Ты был нам другом и товарищем. Семья твоя была нам теплым пристанищем на нашем пути; там мы отдыхали и набирались сил. Эти художественные отдыхи около тебя, в семье твоей, были нашими праздниками.

Сколько намечено и выполнено в нашем кружке художественных задач и какое разнообразие: поэзия, музыка, живопись, скульптура, архитектура и сценическое искусство чередовались.

Прежде всего вспоминаются нам те чудные вечера в твоем доме, проводимые за чтением великих созданий поэзии, — эти вечера были началом нашего художественного единения. Мы шли в твой дом, как к родному очагу, и он всегда был открыт для нас. Исполнение многих наших больших работ значительно облегчалось благодаря тому, что твои мастерские давали нам гостеприимный приют; в них работалось легко рядом с тобою, работавшим свои скульптуры. С тобою же вместе, с таким общим энтузиазмом и порывом, создалась и церковь в Абрамцеве. Дальше мы перешли к сценическим постановкам, а ты — к первым опытам сценического творчества. Чудным воспоминанием остались для нас постановки в твоем доме сперва живых картин, потом твоих мистерий: „Иосифа“ и „Саула“ и, наконец, „Двух миров“, „Снегурочки“, твоих сказок и комических пьес. То было уже началом твоей главной последующей художественной деятельности.

С домашней сцены художественная мысль перешла на общественное поприще, и ты как прирожденный артист именно сцены начал на ней создавать новый мир истинно прекрасного. Все интересующиеся и живущие действительным искусством приветствовали твой чудесный почин. После „Снегурочки“, „Садко“, „Царя Грозного“, „Орфея“ и других всем эстетически чутким людям уже трудно стало переносить шаблонные чудеса бутафорного искусства. Мир художественного театра и есть мир твоего действительного творчества. В этой сфере искусства у нас твоими усилиями сделано то, что делают признанные реформаторы в других сферах. И роль твоя для нашей русской сцены является неоспоримо общественной и должна быть закреплена за тобою исторически.