Полное собрание сочинений в десяти томах. Том 8. Письма - Николай Степанович Гумилев

в воскресенье 25 апреля 1910 г. Свидетельство о браке гласило: «Означенный в сем студент С.-Петербургского университета Николай Степанович Гумилев 1910 года апреля 25 дня причтом Николаевской церкви села Никольской Слободки, Остерского уезда, Черниговской губернии обвенчан с потомственной дворянкой Анной Андреевной Горенко, что удостоверяем подписями и приложением церковной печати...» (РГИА СПб. Ф. 14. Оп. 3. Д. 61522. Л. 12 об.). Шаферами были поэты В. Эльснер (см. комментарий к № 69 наст. тома) и И. Аксенов. По позднейшему пересказу А. Хейт: «Родственники Ахматовой считали брак заведомо обреченным на неудачу, и никто из них не пришел на венчание...» (Хейт. С. 32). Стр. 4–5. — Теперь Гумилев «привез, когда приехал венчаться», экземпляр своей новой книги — Ж 1910, который надписал невесте: «Кесарю — Кесарево» (см.: Записные книжки Анны Ахматовой (1958–1966). Москва; Torino, 1996. С. 288; ср. также ниже, комментарий к стр. 27–28). Кроме того, между 21-м и 24-м апреля 1910 г. он написал и подарил Ахматовой в день венчания свою «Балладу» (№ 1 в т. II наст. изд.; см.: Труды и дни. С. 200). Возможно, что он в этот приезд в Киев подарил Ж 1910 и Н. Е. Экстеру (см. комментарий к № 74 наст. тома), с надписью: «Многоуважаемому Николаю Евгеньевичу Экстер от дружески любящего его Н. Гумилева» (см.: Книги и рукописи в собрании М. С. Лесмана. М., 1989. С. 82). Стр. 6. — Гумилевы выехали из Киева в Париж 2 мая. По сообщению П. Н. Лукницкого, «на вокзале провожала их И. Э. Горенко. Ехали через Варшаву и Берлин. В Париже остановились на rue Buonaparte, 10. Весь месяц живут в Париже. Посещают музеи (Лувр, Густава Моро, Музей Гимэ — экзотических вещей и др.), средневековое аббатство Клюни, Jardin de Plantes. <...> Бывают в кафе «Pantheon», «d’Harcourt», «La Source», в ночных кабаре. Были в Булонском лесу.

Встречи с С. К. Маковским (обсуждает с ним планы «Аполлона»); А. А. Экстер, М. М. Богдановой, Бакстом, Жаном Шюзвиль (планы издания антологии переводов русских поэтов — А. Мерсеро, Аркос, Ник. Деникер); визит к Танкреду де Визан.

Одно из любимых занятий — покупка книг.

Здесь написаны стихотворения: «Я тело в кресло уроню», «Нет тебя прелестней и капризней» (так! — Ред.), «Все чисто для чистого взора», абиссинские песни (вошедшие в «Чужое небо»); задуман и начат цикл стихов о Наполеоне.

Острая тоска по Африке» (Труды и дни. С. 202). Хотя Гумилев получил разрешение университетской канцелярии на «отпуск заграницу сроком по 20 августа» (РГИА СПб. Ф. 14. Оп. 3. Д. 61522. Л. 12), молодожены вернулись в Царское село даже не в июле, а в начале июня. Из Парижа они вернулись в одном вагоне с С. К. Маковским (см.: Николай Гумилев в воспоминаниях современников. С. 59). Стр. 8–11. — В своей рецензии на Ж 1910 (части сводной рецензии, в которой также рассматривались «Стихотворения» М. Волошина и «Стихотворения» А. Герцык) Вяч. И. Иванов писал: «Поистине из стольких схваток и приключений вышел с честью юный оруженосец, которого рыцарь посылал на ответственные и самостоятельные предприятия, что кажется заслужившим принять от него ритуальный удар мечом по плечу, обязывающий к началу нового и уже независимого служения» (Аполлон. 1910. № 7. С. 41. 2-я пагинация). Эти слова — с которыми весьма созвучна июльская рецензия на Ж 1910 С. А. Ауслендера (см. комментарий к № 86 наст. тома) — неожиданно вызвали бурный протест московского символиста Эллиса и стали предметом своего рода литературного скандала. В письме от 14 мая 1910 г. Эллис — страстный приверженец в эти годы концепции «мистического рыцарства» — жаловался Иванову: «То, что Вы написали о Гумилеве (о ритуальном ударе мечом), я посовестился бы написать о Р. Вагнере. <...> Нельзя, по-моему, быть литератором и рыцарем. За последнего считал я Вас, за первого считаю впредь». Иванов оправдывался в ответном письме: «Фигура уподобления о рыцаре, оруженосце и ритуальном (т. е. обрядовом) ударе по плечу в статье о Гумилеве не имеет ни малейшего отноше<ния> к чему бы то ни было, кроме зависимости <?> ученика от мастера в деле поэзии <...>, и что это полушутливая метафора — видно из эквивалентов ее составных частей: рыцарь — Брюсов, оруженосец — Гумилев, удар по плечу— «e manci patio» начинающего поэта-ученику его учителем <...> Смысл, опять, полушутливый: я ходатайствую перед Бр<юсовым> за Г<умилева>, чтобы он, имея его in sua manu, признал его впредь независимым и потребовал от него самостоятельности. Этого Г<умилев>, по моему критич<ескому> <?> убеждению, вполне достоин. Но можно ли употреблять для полушутливой метафоры образы из цикла рыцарских обычаев? Это вообще нежелательно, но ведь <?> и не преступно...» Таким объяснением Эллис не удовлетворился и немедленно ответил длинным письмом Иванову от 17 мая, распространяя свое возмущение, как будто от имени московского «Мусагета», на общее перераспределение литературно-идеологических сил: «...Командиром фактически в «А<поллоне>» являетесь Вы. <...> Вы хитро дипломатизируете между нами, «Аполлоном», «Скорпионом», Брюсовым в то время, когда все дело в великой и беспощадной борьбе за рыцарство, когда Вы термины последнего применяете к Гумилеву, к<ото>рый Венеру смешивает с Мадонной, я заявляю, что Вы — неблагородны до конца. Вычеркните меня из числа друзей и впишите в число активных и абсолютных врагов...» Неделю спустя, 24 мая 1910 г. А. Р. Минцлова писала Иванову, что о содержании своих писем Эллис уже сообщил «всем»: «о письмах Эллиса знали все в Москве» (см.: Богомолов Н. А. Из разысканий к истории дискуссии о символизме 1910 года // Богомолов Н. А. От Пушкина до Кибирова. Статьи о русской литературе, преимущественно о поэзии. М., 2004. С. 84–96). Следует добавить, что, по подробному изложению Н. А. Богомолова, над всей этой историей витала «тень А. Р. Минцловой» (Там же. С. 530; ср. о ней в комментарий к № 80 наст. тома). Стр. 11–19. — Рецензия Иванова завершается такими словами: «...когда действительный, страданьем и любовью купленный опыт души разорвет завесы, еще обволакивающие перед взором поэта сущую реальность мира, тогда разделятся в нем «суша и вода», тогда его лирический эпос станет объективным эпосом, и чистою лирикой — его скрытый лиризм, — тогда впервые будет он принадлежать жизни» (Аполлон. 1910. № 7. С. 41. 2-я пагинация). По наблюдению И. В. Корецкой, Гумилев мог ощутить в таком «прогнозе пути» полемический элемент, направленный против концепции «парнасства», актуальной для тогдашних, переломных дебатов вокруг символизма. В оценке Иванова «залогом преодоления эстетской изолированности от реального» видится