Тамара Петкевич - Жизнь - сапожок непарный : Воспоминания

Значит, вот так, с номером на спине, водили и моего отца. Как заговоренная, я зачем-то ждала часа, когда снова увижу пронумерованные «единицы» людей.

И еще одно интинское впечатление увезла я с собой.

До недавнего времени здесь находился знаменитый тенор, солист ленинградского Мариинского театра — Николай Константинович Печковский. Он создал тут нечто вроде студии. Многие называли себя его учениками. Посмотрев у них два интересных спектакля — «На бойком месте» и «Марицу», — мы попросили режиссера Карпова о творческой встрече с актерами.

Поскольку труппа была смешанной (из зеков и вольнонаемных), встречу разрешили только в присутствии конвоя и «никаких личных контактов с заключенными артистами».

Мы расселись на стулья вдоль стены. Интинские солисты исполняли романсы, арии. Аккомпанировал заключенный-пианист М-ль. По настойчивым взглядам, которые он стал переводить с меня на крышку рояля, я поняла, что должна оттуда что-то взять. Но как подойти, когда за всем следит режимное око? Подговорив Наташу «сорваться в бурном восторге» и подбежать к инструменту, я, будто невзначай, взяла клавир. Так и есть! Письмо!

Как и всюду в лагерях «особого режима», заключенные и здесь были лишены права переписки. Пианист писал, что от режиссера узнал, что я ленинградка, поэтому просит, когда буду там, отдать письмо его сестре в руки. В почтовый ящик просил не опускать.

Но когда я буду в Ленинграде? И буду ли вообще?

Нерентабельность театральной затеи с филиалом Сыктывкарского театра быстро вынудила дирекцию тут же в поездке прибегнуть к сокращению штата. Дошла очередь и до меня. Мне предложили перейти на должность реквизитора со значительно меньшим окладом плюс «разовые» за исполнение эпизодических ролей.

Казалось бы, что может быть обидного в должности реквизитора для человека, практиковавшего на лесоповале и кайлившего каменные карьеры? Однако все во мне возмутилось. Мотаться по дорогам с театром, который не приносит никакой творческой радости, за жалкую зарплату и обставлять сцену? Нет, нет и нет! Мне как воздух нужен был дом и приличный оклад, чтобы забрать сына.

Сочувствия, однако, я ни в ком не встретила, даже в Сене Ерухимовиче.

— А для меня другого назначения ты не предполагаешь? — с укором спросил он. — Мое место, считаешь, здесь? Потерпи полтора месяца. Приедем в Княж-Погост, поищешь другую работу, коль веришь, что найдешь ее.

Верила не очень. Но все же казалось, что какие-то возможности должны быть еще, а я их не использовала.

От Коли тоже пришел испугавший упреком ответ:

«Пусть реквизитор. Разве это так страшно? Вспомни гору, которую ты перешла после болезни, слабая, изможденная, перешла через силу. У тебя был девиз: это путь ко мне! Почему же сегодня это не действительно? А Юрочка? Ты — прекрасная мать.

Попадутся человеческие судьи. Не посмеют оставить тебя без него. Нельзя так разрывать сердце, еле-еле зарастающие раны так кровоточить. Иначе — смерть. Я сам в отчаянии. Как это все вынести? Где взять силы на нашу ношу?»

Я сжалась. Собралась. Осталась.

Не доехав до Воркуты, мы повернули к югу. ТЭК снова находился недалеко. Я отпросилась выехать на сутки раньше, чтобы затем подсесть к труппе в проходящий мимо поезд.

Купив для конвоиров водки и мелочей для своих товарищей, вроде мыла, сигарет, расчесок, взяла билет. В пустынном Чикшине, кроме меня, никто из пассажиров не вышел. Поезд ушел. Тундра. Темно. Сильно метет. Пурга. В стороне на запасных путях нашла два отцепленных тэковских вагона. На обоих висели здоровенные замки. Все были на колонне. Шел концерт.

Запрятав свои кули под вагон, отправилась к зоне. Исхитрилась, сообщила о своем приезде. Мне тут же вынесли ключи.

Стены вагона, сотрясавшиеся от шквалов ветра, казались скорлупой нечаянно за что-то зацепившегося, мотающегося в мировом пространстве прямоугольника. Я разожгла «чугунку». Огонь высветил нары, накиданные вещи. Все та же фантасмагория, тот же ирреальный мир. Страшно.

То и дело выглядывала наружу в завьюженную темень, угадала мчавшуюся фигуру. Колю выпустили одного. Кинулась навстречу. На каком мы свете? Есть ли вообще кто-нибудь на какой-то планете? Если нет — и не надо!

Время двигалось к весне. Гастроли нашего театра были, наконец, завершены. С остановками мы возвращались на базу в Княж-Погост.

С одним из встреченных в поезде знакомых Сеня Ерухимович подошел ко мне:

— Доктор Ш. хочет с тобой познакомиться.

Имя ближайшего друга Филиппа по их былым беспутствам было хорошо знакомо.

— Вот вы какая! — с любопытством разглядывал он меня.

— Вот вы какой!

Заочно я его не жаловала. Теперь увидела дружелюбного, неглупого человека.

Доктор Ш. предложил уйти в свободное купе полупустого вагона, чтобы никто не мешал поговорить. С каким-то тоскливым испугом я слушала, как три года назад после освобождения он выписал сюда семью — жену и дочь. «А люблю другую женщину. К ней сейчас и еду. Только с нею и счастлив. Жене не признаюсь. Она десять лет ждала моего выхода. Как справлюсь со всем этим, не знаю». Я надеялась, что с такой же откровенностью он скажет что-нибудь и о Филиппе. Но он отвлекся. Приник к оконному стеклу и долго смотрел в темноту. Потом сказал:

— Вам эти скелеты зон и бараков вдоль дороги мало что говорят… А я здесь начинал. Всех помню. Лежат здесь в свальных ямах. Без могил, без крестов. Кого дожрал голод и вши, кого болезни.

Доктор стал расспрашивать обо мне. Есть ли у меня родные? Куда думаю устраиваться на работу? Перед тем как проститься, он, не то желая подбодрить, не то прояснить что-то, сказал:

— Хотел бы я вам чем-нибудь помочь. Вам треба быть сильной. Много закавык вокруг. У Филиппа юристы днюют и ночуют.

В оброненной фразе «юристы днюют и ночуют» не было чего-то неожиданного, и все-таки она «застолбила» сознание. Я с этим не могла совладать. Бездомность, маловероятное устройство на работу, пять предстоящих лет Колиного заключения, то, что мне некуда и не на что взять сына, как и мысль о суде, — доводили меня до настоящего безумия. Одолеть это казалось невозможным. Я, в общем, отчаялась. Я не хотела больше жить.

В минуту такого крайнего упадка сил и воли, возвращаясь в Княж-Погост, решила в последний раз повидать Колю.

Неправдоподобно, но на мой стук в дверь тэковского вагона выглянул сам Колюшка. Он был болен. В вагоне находился один.

— Что? Почему завязано горло? Ангина? Почему ничего об этом не написал?

— Что ты так разволновалась? Просто вспухли железы. Пройдет! Я заставила снять повязку!.. Опухоль!