Николай Иванов - Воспоминания театрального антрепренера

И когда, ему, однажды, после подобной нелепицы, не рекомендующей умственный запас его, кто-то из публики заметил:

— Разве можно Гоголя искажать?

Он пресерьезно ответил:

— Я не искажаю, а истолковываю!

В пятом же действии, Выходцев так ругался на купцов: «ах, вы краснопузые черти! Ах, вы самовары не луженые! Ах, вы едондоры! Ах, вы интенданты военные!» и т.д. в этом же духе.

В «Испорченной жизни», играя Делакторского, он тоже отличался: вместо фразы «и когда дьявол хотел соблазнять пустынника, он всегда являлся в женском платье, — это его любимый костюм», Григорий Алексеевич говорил: «И когда дьявол проклятый хотел соблазнять пустынника, то всегда являлся под женской юбкой, — это его любимое местопребывание».

А как он переделывал стихи Грибоедова в «Горе от ума», так лучше умолчать; достаточно сказать, что он вел всю роль Фамусова своими словами.

Впрочем, как характерный образец его поэтического творчества, приведу его выходной монолог четвертого действия:

«Эй, сюда! Фонарей, свечей и люстров больше!Где черти, дьяволы и домовые?Ах, это ты, Софья Павловна, срамница,Совсем негодная девица,Ни дать, ни взять,Как упокоившаяся мать:Чуть только по нужде я отвернусь,А она глядь! преспокойно стоитИ с молодым мужчиной лясы точит».

Однажды, играя роль Ван Эмбдена, в известной трагедии Карла Гуцкова «Уриель Акоста», Выходцев должен был произнести в четвертом действии такую реплику, обращенную к Уриелю:

«Так просто нам скажи:Во что ты веруешь?»

Но он ее проредактировал, пригнал рифму и торжественно сказал:

«Акоста, Акоста!Скажи нам просто,Коль не секрет —Жид ты иль нет?»

Выходцев вообще страдал манией стихотворства и всякую прозу вечно норовил облечь в рифмованную чепуху. В то старое время штрафов не существовало и обуздать этого оригинала нельзя было никаким образом. Как, бывало, не убеждаешь его отрешиться от этой безобразной привычки, он всегда одинаково отвечал:

— Комик должен быть разнообразен!

Так же часто оговаривался, но не умышленно, знаменитый трагик Николай Хрисанфович Рыбаков. Впрочем, его оговорки имели уважительную причину: в последние годы жизни он стал слаб на ухо. У него были вечные недоразумения и препирательства с суфлером, который старался для него всеми силами; из кожи лез, чтобы угодить полуоглохшему трагику, но тот все самым немилосердным образом перевирал. В молодости же Николай Хрисанфович был лучшим примером точности передачи слов автора.

В какой-то пьесе, помнится, ему следовало сказать: «она изнемогла под бременем семейного деспотизма», но он, волею судеб, передал эту фразу так:

— Она беременна семейством демона!

И произнес ее со всеми сценическими эффектами с чувством, с толком, с расстановкой.

В другой раз, он никак не мог уловить слов, усиленно подаваемых ему суфлером:

— Ты смел, как Брут!

Раза три суфлер их повторил, но Рыбаков никак не мог уяснить их смысл: ему слышится все что-то очень не вяжущееся с ходом пьесы. Наконец, после большей паузы, он говорит:

— Ты съел бутерброд!

Раздается в публике бесконечный хохот и полное недоумение артиста.

Припоминая оговаривавшихся, я не могу пропустить молчанием очень даровитой актрисы К., которая при начале своей сценической карьеры страдала убийственным выговором, объясняемым ее простым происхождением и решительным необразованием. Ей поручались обыкновенно бытовые роли, в пьесах же салонных занимать ее я избегал, хотя, впрочем, изредка, при недостатке персонала, приходилось мириться и с ней. Однажды, играет она в какой-то переводной французской мелодраме роль маркизы, одну из фраз которой, с свойственным ей выговором, она произнесла так:

— Что ж из эстого, граф? Кажный может поступать так, как ему угодно.

Я, сидя в местах и созерцая игру своих актеров, очень понятно, срываюсь с места и бегу на сцену. Разыскиваю К. и говорю:

— Что вы делаете? Как вы говорите? Публика хохочет на вас.

Она обидчиво заметила:

— Вы вечно ко мне придираетесь…

— Помилуйте, какая же это придирка… Разве может сказать маркиза «из эстого», «кажный»…

К. совсем рассердилась.

— Что ж вы думаете, — набросилась она на Меня, — что я за семьдесят пять рублей говорить вам правильно стану? — Ну, уж это — ах, оставьте!

От оговорок весьма естественный переход к актерским шалостям на сцене. Им тоже несть числа.

Шалости еще пошлее, грубее и безобразнее оговорок, потому что их авторами являются по большей части первосюжетные артисты, не боящиеся никакой ответственности за них, даже хотя бы такой, как денежный штраф. Между тем оговорки есть в большинстве продукт необразованности, недалекости, не сообразительности актеров; кроме того, по странной случайности, оговорки более присущи малодаровитым личностям, в талантливом же человеке они как-то стушевываются сами по себе, а так как первосюжетные артисты, за редким исключением, люди развитые, грамотные, способные к анализу своих действий, то им совершенно непростительны те якобы невинные шутки, которыми они глумятся над публикой, над автором, над товарищами.

Я знаю массу шалостей, проделанных у меня в театре, и большинство из них принадлежит «известностям», в роде Милославского, К-ского, Ш-ва. Некоторые из них я приведу для характеристики этих господ и их отношений к театру. публике и товарищам.

В Твери служил у меня актер Смирнов, который без понюшки табаку не мог пробыть буквально пяти минут, У него была так велика страсть к «березинскому», что с своей тавлинкой он никогда не расставался; даже выходя на сцену, он брал ее с собой. Поэтому, исполняя какую-либо роль, он избегал вообще гримировки с усами, а если уж было необходимо быть в таковых, то он приказывал парикмахеру давать ему не наклейные усы, а пристяжные с пружинками.

Однажды, играл он роль Франца в водевиле «Кетли или возвращение в Швейцарию». Пользуясь тем, что до его явления было далеко, он забрался в уборную, снял усы и стал понюхивать свой табачок с чувством, с толком и расстановкой.

Не успел он войти во вкус, как вбегает запыхавшийся сценариус и зовет скорей на сцену, поспеть к выходу. Смирнов опрометью бросился на сцену, впопыхах забыв зацепить за нос усы. Актер Леонов, первый заметивший, что Смирнов вышел полуразгримированным, вздумал пошутить над ним и громко сказал ему:

— К тебе усы очень идут, но жаль, что ты носишь их не на показанном природою месте!