Лариса Гармаш - Лу Саломе

Ницше читал Лу и Рэ только что законченную "Веселую науку" — самую жизнерадостную свою книгу, предвещающую приближение Сверхчеловека. Человек со всей его "слишком человечной" "человечиной" больше не способен удовлетворить Ницше. "Иной идеал влечет нас к себе — чудесный, искушающий, губительный, чреватый опасностями идеал…" — читал Ницше, внезапно переводя внимательный взгляд на Лу. Осуществляла ли она ницшевский миф на практике? Во всяком случае, встреча именно с таким воплощением своего мифа заставила Ницше мобилизовать весь потенциал своего стиля. Так родился безупречнейший стилист среди философов, первым поставивший проблему поиска "Большого стиля" как жизненной стратегии мудреца.

Воодушевленная им, Лу и сама начинает делать пробы в обретении стиля. В знак духовной симпатии она посвящает Ницше поэму "К скорби":

Кто же, охваченный тобою и чувствуя твой суровый взгляд,Обращенный на себя, мог бежать?Я погибну, если ты завладеешь мною,Я верю, что ты способна только разрушать;Я знаю, ты должна посетить все живущее на земле;Никто не может избегнуть твоего прихода;Жизнь без тебя была бы прекрасной,Но и ты стоишь того, чтобы существовать.

Петер Гаст, прочитав эти строки, решил, что их написал Ницше. Эта ошибка обрадовала Фридриха. "Нет, — писал он своему другу, — эти стихи принадлежат не мне. Они производят на меня прямо-таки подавляющее впечатление, и я не могу читать их без слез; в них слышатся звуки голоса, который звучит в моих ушах давно, давно, с самого раннего детства. Стихи эти написала Лу, мой новый друг, о котором вы еще ничего не слыхали; она дочь русского генерала; ей двадцать лет, она резкая как орел, сильная как львица, и при этом очень женственный ребенок… Она поразительно зрела и готова к моему способу мышления… Кроме того, у нее невероятно твердый характер и она точно знает, чего хочет, — не спрашивая ничьих советов и не заботясь об общественном мнении".

Со всей присущей ей одержимостью и энергией Лу хотела построить маленькую интеллектуальную коммуну, философскую "Святую Троицу". Ее искренне изумил тот единодушно отрицательный прием, с которым был всеми встречен этот замысел. Особенно обидными ей показались сомнения и недоверие Гийо: его поддержка представлялась ей столь очевидной, а его мнение действительно было для нее важнее всех прочих:

"…Какой же, черт побери, я совершила промах? — по-детски сердилась она в очередном письме. — Я ведь думала, что именно теперь-то Вы осыплете меня похвалами. Ведь именно сейчас я в состоянии доказать, насколько хорошо я усвоила в свое время Ваши уроки. Во-первых, потому, что я ничуть не тешусь фантазией, но собираюсь осуществить ее, а во-вторых, потому, что осуществится она с помощью людей, которые словно Вами самим и выбраны, — им впору лопнуть от исключительной духовности и остроты ума… — И несколько дальше: — То, что мне нужно от Вас, невообразимо больше, чем совет, — мне нужно доверие…"

Разочарованная в своих попытках встретить одобрение, Лу твердо решила, что ничьи советы не заставят ее отступиться от их чудесного замысла. Нашей героине к тому времени едва исполнился двадцать один год, Рэ было тридцать два, Ницше — тридцать восемь.

До сих пор все мужчины в жизни Лу проходили через своеобразную "конфирмацию" — получение отказа от сделанного ей брачного предложения. Таково, очевидно, было "причащение" к ее религии "свободных духом". Подобная участь ожидала и Ницше. Восьмого мая (не прошло и месяца со дня знакомства!) он уполномочивает Рэ поговорить с Лу от его имени. Матери Лу в Санкт-Петербург было направлено письмо с официальным предложением. Пребывая в лихорадочном возбуждении, Ницше пытается размышлять над устранением главной, по его мнению, помехи: его бедности. Может быть, окажется возможным целиком за значительную сумму продать какому-нибудь издателю все свои будущие сочинения?

В "Опыте дружбы" Лу перечисляет все аргументы, к которым она прибегла, чтобы максимально смягчить свой отказ и сохранить в силе главное — их дружбу и сам проект жизни втроем.

Как же рассчитывали они превратить столь эксцентричную духовную конструкцию в повседневную действительность? Вполне ли отдавали себе отчет в том, сколько провокаций для игры чувствами таит в себе подобный замысел? С упрямым романтизмом они уповали на то, что все житейские недоразумения задыхаются "на высоте шесть тысяч футов над уровнем человека", где они собирались существовать.

И все же чреватость этого плана катастрофой была очевидна. Мальвида писала Лу: "…И в конце концов это триединство! Несмотря на то что я вполне убеждена в Вашей нейтральности, опыт моей долгой жизни, равно как и знание человеческой натуры позволяют мне утверждать, что так это не может длиться долго, что в самом лучшем случае серьезно пострадает сердце, а в худшем дружеский союз будет разрушен… — естество не дает себя одурачить, а связи существуют только в той мере, в которой мы их осознаем. Однако если Вы, вопреки всему, это сделаете, я не усомнюсь в Вас, я лишь хотела бы уберечь Вас от той почти неизбежной боли, которую Вы уже раз испытали".

Это письмо написано 6 июня 1882 года, в то время, когда, несмотря на все пересуды, участники "коммуны" как раз были поглощены выбором места проживания: поочередно обсуждались и отклонялись Вена, Цеплице в Нижней Силезии, Берлин, и наконец, после долгих обсуждений, был выбран Париж.

Могло ли поколебать Лу это письмо? Мальвида апеллировала к ее здравому смыслу, человечности и их общей ответственности за репутацию феминизма в Италии, который мог быть скомпрометирован чересчур дерзким экспериментом Лу. В отношении последнего пункта Мальвида обольщалась. Лу не испытывала ни малейших обязательств перед судьбой феминизма. Она не стала феминисткой в Италии, как не была революционеркой в России. Неисправимая упрямица и индивидуалистка, она неизменно шла своим собственным путем. И по этому пути она двигалась уверенно и слепо, как сомнамбула, ведомая своим обостренным интеллектуальным любопытством и незаурядной женской интуицией. К тому же 7 июня развеяло все сомнения. В этот день она получила письмо от Ницше: "В настоящий момент я считаю необходимым, чтобы мы сохраняли молчание в присутствии даже самых близких: никто, ни m-me Рэ (мать Пауля. — Л. Г.) в Цеплице, ни m-lle фон Мейзенбух в Байрейте, ни моя семья не должны ломать себе голов и сердец над этими вещами, до которых только мы, мы, мы доросли и с которыми справимся, для других же они могут лишь остаться опасными фантазиями". Через два дня он пишет Лу новое письмо: "Люблю жизнь "в укрытии", огражденную от посторонних взглядов, и желаю всем сердцем, чтобы Вас, как и меня, миновали европейские пересуды. Тем более что я связываю с нашей совместной жизнью такие высокие надежды, что любые закономерные или непредвиденные побочные следствия в настоящее время меня мало занимают, и то, что произойдет, мы будем готовить вместе, и весь этот мешок возможных огорчений мы каждый вечер вместе будем вытряхивать на дно, не правда ли?"