Дневник. 1964-1972 - Александр Константинович Гладков

Нервы напряжены. Жду разговора с Э. по телефону, как пытки, но она уже в другом настроении, а я, не успев перестроиться, говорю что-то не то… Она приезжает завтра.

12 июня. Давно ничего не записывал[67]. БДТ играл в Москве и за 20 дней Эмма была занята лишь 4 раза и мне пришлось ее развлекать и просто занимать ее время. И не работал тоже, конечно, почти. Устал, так как ежедневно мотался с дачи в город. В Загорянке — прелесть, но все это проходит мимо меня.

Были дважды у Гариных. Эраст и Хеся начинают ставить в кино «Обыкновенное чудо» Шварца и у них в доме необыкновенное оживление и подъем. <…>

Нового ничего почти. Вялая переписка с Ленфильмом из-за песенок. Мне удалось спихнуть их на Окуджаву. Встречи в ЦДЛ с Мишей Светловым, А. Штейнбергом и др. Лева в больших порциях. Он мил. Вертинский на магнитофоне. Его Люся. Толя Сахнин[68]. Сарнов. Юра Казаков[69]. Штейн. Розов. А. П. Старостин[70]. Соловьи Загорянки. Сирень. Переезд Володи Трифонова с присными.

<…> Сегодня у меня здесь был Валя Португалов[71]. Отдал ему хранившуюся у меня с 1941 г. папку со стихами и поэмами Ивана Пулькина. Он пробует протолкнуть кое-что в печать. <…>

В Загорянке прут из земли цветы. Сад запущен, но в этом его колдовство. Одновременно цвели сирень и яблони. Очень хочется жить здесь постоянно.

16 июня. Вечером у Шкловских с приехавшей из Пскова Надеждой Яковлевной. Пришло много народа: Н. Я. удивительно популярна, в том числе какие-то физики, филологи, Кома Иванов[72], Нат. Ив. Столярова[73] и пр. Уехал с последним поездом.

Задремав, выскочил в Валентиновке, и пришлось ночью идти пешком в Загорянку. Ночь теплая. Еще поют соловьи.

Рассказы <…> о том, что Чуковский и Маршак отреклись от защиты Бродского (непроверенно) и прочее[74]. Кома Иванов симпатичен и очень интересен, как обычно. <…>

Своими дачными жильцами я доволен. Особенно симпатичен Володя. <…>

В самотеке стихотворном, который Лева читает в «Новом мире», масса антисталинских стихов и поэм, правда, очень скверных. <…>

Н. Я. скоро 65 лет, но она молодцом. Ум совершенно свежий, хотя и не без понятных предрассудков (отношение к Горькому). Она уже не вернется в Псков. Ее рассказы о студентах.

В «Октябре» продолжаются фронтовые записки Кочетова[75]. Как он все-таки бездарен!

Уже стемнело. В саду божественно хорошо. Вот бы жить здесь и писать и не суетиться и не болтаться по свету и чужим квартирам и гостиницам.

20 июня. <…>

Созвонившись с Над. Як., еду к ней[76]. <…>

<…> Звонит Анна Андреевна Ахматова и просит зайти за ней на Ордынку к Ардовым и привести к Шкловским (где живет, как всегда, Над. Як.). В это время приходит молчаливый физик в очках, которого я уже видел в этом доме, поклонник стихов и хороших поэтов, человек немолодой и ответственный[77]. Идем втроем за А. А. Она плохо ходит даже с палкой и много что-то недослышивает, но лицо ее не по-старушечьи красиво и значительно, ум свеж и остроумие не блекнет. Удается взять такси и, хотя это очень близко, мы везем ее, потом я с физиком отправляемся за покупками. А. А. вина не пьет, а только водку, но сегодня она не хочет пить и мы покупаем боржома, сыра, ветчины, шпротов и апельсинов. Образуется маленький пир. Еще горячая картошка и чай. Кроме нас еще старуха Василиса Шкловская[78], Варя, Панченко[79], потом приходит какой-то Ефим[80] и Юля Живова[81].

Сидим так несколько часов. А. А. говорит немного, но всегда интересно. Юля Ж. приносит известие, что А. А. разрешена поездка в Италию. Там ей присудили какую-то премию и идет что-то вроде фестиваля поэзии. До этого все время отказывали. Будто бы разрешено ехать на 10 дней в любое удобное А. А. время. А. А. узнает это впервые вот тут. Она заметно (хотя и не слишком) оживляется и просит, чтобы проверили. Звонят Маргарите Алигер и та подтверждает (у нее дочь Маша служит в Иностранной комиссии ССП). Заходит речь о воспоминаниях Чуковского, и А. А. говорит то же, что и я («Большой человек имеет право быть отраженным в ста зеркалах, и каждое отраженье существенно»). Н. Я. рассказывает, что у нее как будто выходит дело с пропиской через чью-то протекцию[82]. <…>

Меня она [Ахматова] узнала и разговаривала как с хорошим знакомым. Потом она ушла вместе с Юлей, которая пошла ее провожать, и забыла свою палку с ручкой из слоновой кости. Коля Панченко побежал ее догонять.

Я еще сижу с Над. Як. вдвоем в ее комнатке за кухней. Она собирается на днях ехать в Тарусу, где будет жить в той же квартире, где я у нее был впервые (улица Либкнехта, 29).

Вот тут пришел некий Ефим и разгорелся бурный спор об Илье Глазунове[83], выставка которого на днях открылась в Манеже и привлекает толпы любопытных. За Глазунова был он один, остальные все его резко ругали. Коля рассказал о группе «русситов», куда его затягивал этот Глазунов. Это полускрытая литературная группировка — не совсем «кочетовцы», но близко: националисты, консерваторы. Во главе их будто бы Солоухин.

21 июня. День на даче. К вечеру приезжает Лева. <…>

Прочитал за эти дни сборник воспоминаний о Мейерхольде, составленный Вендровской[84]. Есть интереснейшие вещи. Книга может быть замечательной. Когда только его издадут. Я дал в сборник главу из книги, но не лучшую.

27 июня. Четвертый день в Ленинграде, на Кузнецовской.

Когда мы с Левой тащили вещи по перрону перед отходом «стрелы», меня окликнула Юля Живова. Она тоже тащила чемодан. Оказалось, что это вещи Анны Ахматовой, что она идет сзади. Оглянувшись, я ее увидел, подошел, поздравил — в этот день 23-го ей исполнилось 75 лет. Я ехал в первом вагоне, она в шестом. Устроившись и оставив вещи, я пошел к ней. Она уже сидела в купэ. В числе провожатых был Кома Иванов, кажется, с женой. Юля Ж. успела мне шепнуть, что у Н. Я. дела еще не прояснились (насчет прописки) <…>.

Меня где-то прохватило сквозняком и болела спина. Плохо спал. Встречала Эмма.

<…> Смотрел с Аксеновым и Шварцем материал. Почти тысяча метров. Да, это плохо, и особенно актеры. Хуже всего старики: Волков и Тетерин — набор штампов, не те характеры. Аксенов — или не понимает, или спасовал перед наглостью