К себе возвращаюсь издалека... - Майя Анатольевна Ганина

волосы и густовеснушчатое плоское лицо Ани Рысаковой я записываю так же жадно и любовно, как синие камни и супротивное течение Тузахсы: мне хочется взять это с собой, поглотить. А мои герои после присылают мне обиженные, раздраженные письма: «Разве можно так писать о живых людях?..» Просто я еще не умею, не в силах передать то излучение, свечение личности, которое, независимо от носа картошкой или рыжих, тогда еще не модных косичек, чувствую я, чувствуют окружающие — подчиняются ему, как подчиняется радар уловленной радиоволне.

— Я вообще человек веселый, — говорит Югансон, громко прихлебывая горячий крепкий чай. — Вот когда у нас тут мехколонны стояли…

Я прихожу к себе в заезжую, зажигаю огарок свечки и записываю историю освоения Бискамжи, как это представляется мне со слов Югансона и тети Галиного мужа.

«…К пятьдесят третьему году уже проложили путь от Аскиза до Портала, общей протяженностью сто с лишним километров. Перед Порталом путь упирается в гору, здесь строится тоннель длиной две тысячи триста шестьдесят метров — второй по протяженности в Советском Союзе. К пятьдесят третьему году тоннельщики прошли всего сто двадцать пять метров, надо было решать, ждать ли два-три года, пока пробьют тоннель, и уже по нему перевозить технику дальше, либо попробовать перебросить через перевал машины и людей, начать делать просеку в тайге, а после отсыпать земляное полотно.

Решили не ждать. Забросили через перевал машинами несколько экскаваторов, и девятого ноября пятьдесят третьего года начали пробивать дорогу к будущей станции Бискамжа.

Было морозно, в тайге уже лег неглубокий снег, прикрыв пожухлую, жесткую, как проволока, траву. Экскаватор подцепил ковшом под корни ближний кедр, тот хряснул, качнулся, разрывая мерзлый, спутанный, как войлок, дерн, накренился — и, продираясь ветвями сквозь гущу других, хлопнулся оземь. Перед кабиной экскаватора поднялся, заслонив на мгновение свет, мелкий снежок. Из рваной, на полметра в глубину ямы пошел пар. Трактором оттащили кедр в сторону, стрела экскаватора была занесена над другим. Работали, пока было светло, ночевали по-охотничьи, у костра. Так продолжалось до тех пор, пока не отошли километров на десять, тогда поставили палатку, сделали из бочки из-под солидола печку. Как-то ночью палатка загорелась, огонь удалось потушить, но в парусине остались огромные дыры, которые кое-как залатали капотами от тракторов. Так и жили.

Плохо было с подвозом продуктов: по развороченной гусеницами экскаваторов дороге не шли машины. Изредка приезжал трактор, завозил хлеб, муку. Девчата из староверческого села пришли работать, привезли два мешка картошки, а та померзла, пока везли. Придумали ее печь в костре; черное ведро из-под солярки ставили в костер посреди жара кверху дном, сверху накладывали углей; через час картошка готова: рассыпчатая, вкусная и не сластит.

Люди пожилые думали о работе, а молодежи хотелось развлечься. Изобрели музыкальный инструмент: на черемуховый сук, согнутый луком, натянули тонкую проволочку, посередке к суку приделали патефонную головку с иглой, которая упиралась в проволоку. Тренькает, тренькает кто-нибудь на этой балалайке с вечера до полуночи, спать мешает. А встать и дать по шее неохота: сапоги у печки, земля же в палатке холодная.

До восьмого марта жили все в этой палатке, потом выбросили несколько небольших отрядов дальше по трассе. В Бискамже была избушка изыскателей, один отряд в ней разместился; на том месте, где скрещивается Томь с Тузахсой, охотничья фанза стояла — жили и там; наконец просто под открытым небом: двести килограммов топлива возьмешь — и на три дня вперед в тайгу уходишь. От темна до темна вкалываешь, вечером большой костер запалишь, догорит, угли разгребешь — и до утра снизу подогревает, как на русской печке…

Рукавицы все соляром пропитаны, не греют, молодые ребята, случалось, руки обмораживали. Ну а «старички», вроде Югансона, знали способ: в работе руки не мерзнут, а когда домой идешь — намочил, снегом обвалял, потеют руки…

В конце мая, в начале июня здесь начинает таять, к этому времени все перебросили по зимнику, поставили первые дома. Перевезли мехколонны и взрывпоезд. С приездом мехколонны Бискамжа ожила: открыли пекарню, «смешанные» магазины, котлопункт. Поставили клуб, там каждый вечер бывали танцы, устраивали концерты самодеятельности, конкурсы. За лучший номер давали хорошие премии. Шестидесятилетнему деду Шалимову с бородой по пояс дали портсигар за русскую пляску; Ализе Чегодаевой — отрез на платье за исполнение хакасских народных песен. Замполит мехколонны Довенко придумал конкурсы по стрельбе: стреляли в цель, в подброшенную кепку, — тоже премии давали.

Ну, а Югансон учил молодежь культурному поведению на танцах, показывал, как нужно танцевать в тесноте, не толкаясь.

Коллектив на Бискамже подобрался дружный. Если же к ним попадал кто-то из бывших заключенных, его предупреждали: «Смотри, у нас тут милиции нет, медведь — прокурор. Убьют, никто не узнает». Один такой деятель украл костюм у главного инженера мехколонны, а куда понесешь — кругом все свои. Закопал в снег. Но такие люди были у поселковых на примете, приходят к нему: «Ты взял, некому больше. Лучше отдай». Отдал, только пятьдесят рублей, что в кармане были, пропил. Начальник говорит Югансону: «Бери ружье, выведи его за поселок, пусть катится. И знать не хочу, что с ним будет!..»

В один из моих ужинов у тети Гали зашел разговор о ребятишках Югансона, и, слово за слово, он рассказал историю, как у него умерла жена от рака, а он остался один с тремя малышами. История эта, рассказанная неторопливо, смачно, с потрясающими пронзительными деталями, меня так поразила, что я даже не стала записывать ее, запомнила от слова до слова.

Он прожил с женой семнадцать лет в мире и согласии, детей долго у них не было, они взяли приемыша, потом родилось своих двое. Когда обнаружилось, что жена больна раком, старшему было восемь лет, дочке — четвертый, младшему — шесть месяцев. Рудольф Вильгельмович был в это время где-то в тайге, сообщили ему, когда жену увезли в больницу. Он взял большой аванс в конторе: рассчитывал денег не жалеть, чтобы вылечить жену. За старшими он просил приглядеть соседку, а меньшого оставить было не на кого, он взял его с собой: сунул под телогрейку, нажевал в тряпочку хлеба с сахаром, малыш ручонками по груди шарится, сосет и спит. Пока ехал в поезде, соседи поглядывали с опаской: здоровенный мужик, весь в солярке, и ребенок с ним; в Новосибирске его на улице задержал милиционер. Недоразумение выяснилось, его отпустили, он поехал в больницу. Но жена уже умерла. Похоронил ее, вернулся домой. Приходят соседи с советами, с соболезнованиями. Одни говорят, что надо ребят определить в детский дом, сосед-механик маленького просил ему отдать: у него своих детей не