Ариадна Эфрон: рассказанная жизнь - Эфрон Ариадна

– И вот я ему, падле, говорю: куда ты, так твою мать, норму мне завышаешь…

И вдруг детский голосок:

– Тетя Аля! Тетя Аля!

Подхожу с чашкой:

– С вас табачок, Прокопий Савельич, на две цигарки, так как вы совершеннолетний…

Поглядел, насупился и полез в карман за кисетом. И с тех пор, прежде чем ругнуться, оглядывался и потом уж, шепотом…

И вот был среди них один, Витя, с которым у меня ничего не выходило. Был он худенький мальчонка лет двенадцати-тринадцати, а на вид восьми. Ходил он в черном комбинезоне, надетом на голое тело. Сзади одна пуговица оторвалась, и было видно худенькое, синее детское тельце. Как-то после работы я подхожу к нему:

– Витя, дай я тебе пуговицу пришью.

Он как волчонок смотрит, а лицо совсем взрослое, мужское, с такими жесткими складками, и говорит сквозь зубы:

– Катись отсюда, б…! Не вяжись – хуже будет.

И так на все отвечал. Ну я больше не вязалась. И вот однажды уходила я после работы в барак и вдруг вижу – сидит этот Витя в уголке и плачет. Я подошла:

– Что у тебя случилось?

– Катись отсюда! – сквозь слезы.

Я села рядом:

– Ты скажи, Витя, ведь я не просто так спрашиваю, может быть, я смогу тебе помочь.

И он рассказал. Родителей он потерял в самом начале войны и остался вдвоем с сестренкой, которую очень любил. Так они вдвоем и жили. Он ее кормил, одевал, учил, вообще всячески спасал. Для нее и воровать начал. Однажды их забрали в детский приемник и оттуда послали в разные детские дома: сестренку в один, его в другой. Он убежал ее разыскивать, его поймали, отправили в другой детский дом. Он опять убежал, его опять поймали. Он опять убежал… и так далее… и наконец попал сюда, потеряв единственное, что у него было, – сестру.

Я сказала:

– Давай попробуем ее найти. Вдруг найдем. Я пойду к начальнику лагеря и попрошу его сделать запрос…

И Витя поверил мне и дал на этот раз пришить пуговицу на штанах. А я пошла к начальнику и попросила его сделать запрос через Всесоюзный розыск. И однажды меня к нему вызывают, и он дает мне письмо – нашлась Витина сестра! И это все произошло очень быстро, потому что исходило не от заключенного, а от администрации.

Пришла я в цех, принесла Вите письмо, он просто задрожал от радости. Я говорю:

– А теперь, Витя, ты должен работать, чтобы заработать деньги и послать ей к Новому году посылку. А пока давай напишем ей письмо. Садись и сам пиши.

Он написал. Я проверила:

– Смотри, вот ошибочка, и вот, и вот… Неудобно так посылать, перепиши.

Переписал он, отправили.

– А теперь будем ждать ответа и зарабатывать деньги.

И начал Витя работать, и стал совершенно другим человеком, у него появилась цель.

Перед Новым годом он мне говорит:

– Тетя Аля. Ну как же, будем посылку отправлять сестренке?

– Да, – говорю, – сейчас пойдем узнаем, сколько ты заработал. – Пошли мы в бухгалтерию и узнали, что заработал он пятьдесят рублей. – А теперь, Витя, ты иди к начальнику лагеря и попроси его, чтобы эти твои деньги он с твоего счета перевел сестре, а мы напишем воспитательнице (с воспитательницей переписывалась я – чудная женщина оказалась), чтобы она купила на эти деньги все, что сестренке нужно.

– Тетя Аля, а может быть, вы попросите у него?

– Нет, ты должен пойти сам. Мне не трудно, но ведь ты-то скоро освободишься, устроишься на работу, возьмешь к себе сестру – и все должен будешь делать сам, меня ведь не будет рядом, так что надо привыкать к самостоятельности уже сейчас.

И пошел Витя, сам пошел.

А потом он очень старательно и хорошо работал, зарабатывал на их с сестренкой будущую жизнь. А потом он освободился, их всех очень быстро после войны освободили.

Я прибавила к заработанным им деньгам еще какую-то сумму со своего счета и проводила его до вахты. Радостный он уезжал. Обнял меня на прощанье и поцеловал, обещал писать. И правда, одно письмо я от него получила.

Партизанка

Она была из Белоруссии. Когда ее партизанский отряд соединился с армией, в числе прочего обмундирования ей выдали и нижнее белье с армейскими клеймами на самых видных местах, и на бюстгальтере, и на штанах. В этом белье она и попала к нам в лагерь. А попала она вот почему. С фронта в конце войны ее демобилизовали и отправили в тыл служить в милиции. Едва она, прямо с дороги, вошла в отделение, как ей дали в руки винтовку и поставили на пост – охранять единственную камеру, где находился единственный преступник. Преступник, спросив ее о чем-то и получив ответ, даже присвистнул: «Тью! Девка!»

В середине ночи, голодная и утомленная, она присела в коридоре у дверей камеры и… заснула. А когда проснулась, ни преступника, ни своей винтовочки не обнаружила. Тут-то ее подхватили под белы рученьки и отправили в лагерь.

Спала она на самом верхнем месте нар, самом неудобном, где спали все новички, которые к концу срока спускались всё ниже и ниже на постепенно освобождающиеся удобные места. Спала она под самой электрической лампочкой, которая никогда не выключалась и светила ей прямо в лоб. Но это ее ничуть не смущало.

И вот однажды утром после подъема потягивается она на своей верхотуре под лампочкой да вдруг и говорит:

– Ну, девоньки, скоро я уйду от вас.

А она только начала срок – куда уйдет?

– Нет, девочки, вот попомните мое слово, – говорит она, спускаясь и сверкая всеми своими клеймами, – скоро меня здесь не будет.

– Да куда ты уйдешь? – лениво отмахиваемся мы. – Почему ты так решила?

– А я, девочки, сейчас во сне товарища Ворошилова видела. Он мне на грудь все мои медали обратно приколол. А Ворошилова во сне видеть – это, девочки, очень хорошо, вот попомните мое слово!

И действительно, через несколько дней она вышла за ворота лагеря при всех своих регалиях и помахала нам ручкой. Оказалось, что ее дело попало на пересмотр в какую-то комиссию, где сочли, что решение по нему было неправильным, то есть излишне строгим. Ее, только что после фронта, после тяжелой дороги, не имели права сразу ставить на пост. А то, что ей полагалось – какие-то несколько месяцев – за то, что преступника она все-таки упустила, она уже отбыла.

Надо ли говорить, что после этого случая все мы, ложась спать, мечтали увидеть во сне Ворошилова.

(Ада Александровна, задумчиво: «Да… А вот Сталина видеть во сне было очень плохо». Ариадна Сергеевна: «Да, по-моему, и наяву не лучше».)

Красильный цех

Перед освобождением я работала в красильном цеху на работе, очень для меня легкой: мы расписывали ложки и вообще всякие деревяшечки, и у меня это получалось быстро и легко, потому что я все-таки умела рисовать. Я выполняла норму на двести-триста процентов, что давало мне возможность подсыпать этих немудрящих деревяшечек другим, добавляя им проценты до ста десяти – ста двадцати, спасительные проценты, потому что за них давали дополнительно к пайку какую-то добавку – кусочек хлеба, половничек баланды и тому подобное.

Бригадиром был у нас маленький горбун, дядя Петя Кривоносов. У него была любовница, необычайная красавица и феноменальная дура, которая получила срок за то, что была любовницей немецкого коменданта и даже притесняла население, конечно, тоже по своей феноменальной глупости.

И вот этот дядя Петя отнесся ко мне с большой симпатией и, как мог, мне покровительствовал. А я там пользовалась совершенно бешеным успехом. Ну, ты представь себе – пять тысяч мужчин и тридцать женщин, а я еще к тому же была тогда молода и привлекательна для того времени, то есть для той ситуации. Была я со всеми приветлива, со всеми ласкова и всем помогала. И дяде Пете это очень нравилось. «Ведь бывают же женщины! Ведь могла бы хоть за хлебореза выйти, а она – самостоятельная!»

И вот попал к нам один жалкий и нелепый человек. Всем было плохо, а этому – особенно: и попал-то он по какой-то глупости, и совсем был не приспособлен ни к чему, и была у него старенькая мама, которую он очень любил, и был у него туберкулез, от которого, впрочем, он очень быстро вылечился. В лагере вообще очень многие болезни бесследно исчезали, главным образом от голода и воздуха.