Кафка. Пишущий ради жизни - Рюдигер Сафрански

договоренность совершить совместную поездку в Палестину в следующем году. Между ними состоялся доброжелательный обмен мнениями о сионизме, а затем план путешествия был скреплен рукопожатием. Эта рука, которая «сейчас выстукивает по клавишам»[73] (первое письмо было написано на печатной машинке), сжала ее ладонь в момент рукопожатия, утвердившего договоренность. План требовал тщательной подготовки. Нужно было показать, что он годился на роль спутника и что не нужно было опасаться того, что в путешествии он окажется «балластом»[74] или проявит себя тираном. Поэтому они условились обменяться письмами, чтобы узнать друг друга получше. Так началась долгая история, и это же стало моментом творческого прорыва, подобного которому Кафке переживать еще не доводилось.

Два дня спустя после первого письма Фелиции от 20 сентября 1912 года он посреди ночи пишет знаменитый рассказ под названием «Приговор». На следующий день в дневнике появляется запись:

Рассказ «Приговор» я написал одним духом в ночь с 22-го на 23-е, с десяти часов вечера до шести часов утра. Еле сумел вылезти из-за стола – так онемели от сидения ноги. Страшное напряжение и радость от того, как разворачивался передо мной рассказ, как меня, словно водным потоком, несло вперед. Много раз в ту ночь я нес на спине свою собственную тяжесть. Все можно сказать, для всех, для самых странных фантазий существует великий огонь, в котором они сгорают и воскресают. За окном заголубело. Проехала повозка. Двое мужчин прошли по мосту. В два часа я в последний раз посмотрел на часы. Когда служанка в первый раз прошла через переднюю, я написал последнюю фразу. Погасил лампу. Дневной свет. Слабая боль в сердце. Посреди ночи усталость исчезла. Дрожа, вошел в комнату сестер. Прочитал им вслух. До этого потянулся при служанке, сказал: «Я до сих пор писал». Вид нетронутой постели, словно ее только что внесли сюда. Укрепился в убеждении, что то, как я пишу роман, находится на постыдно низком уровне сочинительства. Только так можно писать, только в таком состоянии, при такой полнейшей обнаженности тела и души[75].

На редкость точное описание момента творческого озарения. Полное забвение тела. Он не замечает, как онемели ноги. Письмо – то, что происходит, а не то, что делают. История словно сама, по внутренней необходимости пробивает себе дорогу: «…рассказ разворачивался передо мной». Это «великий огонь». Остатки дня, нормальность сознания сгорают, а то, что остается, огнем не тронуто и вообще лишь впервые в нем очищается – это подлинный образ. Сколь бы внутренним ни был этот процесс, все же не менее приятно наблюдать его со стороны, равно как и показывать его другим, ловя на себе их уважительные взгляды. Отсюда и «потягивание» при служанке, отсюда же – читка вслух сестрам. И сразу за этим беспощадное суждение о прежних попытках писать, брошенное с высоты триумфального момента: «…постыдный уровень сочинительства».

Пару недель спустя в ходе корректуры макета Кафка поделится с Фелицией намерением посвятить этот рассказ ей, хотя к ней история «не имеет ни малейшего отношения»[76]. Ему всего лишь хотелось бы, чтобы этот текст хотя бы «издалека» представлял для нее ценность.

Ни малейшего отношения к Фелиции? Здесь Кафка лукавит. Он сам намекает на нее в дневниках[77], по крайней мере об этом можно судить по имени протагониста. В имени «Георг» столько же букв, сколько в имени «Франц», а в имени «Фрида» (Frieda) – столько же, сколько в имени «Фелиция» (Felice). В фамилии Фриды – Бранденфельд, – пожалуй, звучит мысль о Берлине, где живет Фелиция, и Бранденбургской марке[78].

Есть и любопытная содержательная связь. Как и автор, герой рассказа по имени Георг Бендеманн намерен покончить с холостяцкой жизнью. Но в отличие от автора – Кафки – Георг принял твердое решение, потому что помолвка с девушкой из хорошей семьи по имени Фрида Бранденфельд уже состоялась. С этого начинается рассказ. Один еще только влюблен, а второй уже предпринял первые шаги.

Чудесным воскресным утром Георг пишет длинное письмо другу в далекую Россию, чтобы поделиться новостью о помолвке и скорой свадьбе. Какое-то время Георг сидит за столом и размышляет об истории друга на чужбине, который предстает перед его внутренним взором. Друг этот, чьи дела на родине не задались, «форменным образом сбежал» в Россию. Он открыл торговое дело в Петербурге, которое затем как будто застопорилось. В свои редкие приезды друг на это жаловался. Георг вряд ли узнал бы знакомое по детским годам лицо друга, которое теперь скрывалось за «бородой на иностранный манер» и приобрело желтоватый оттенок, выдающий болезнь. Друг, по всей видимости, не поддерживал никаких связей со своими земляками, прервал всякие социальные контакты и «окончательно обрек себя на холостяцкую жизнь».

Жених Георг здесь, на родине и в безопасности, а там, на чужбине, одинокий и потерянный друг – убежденный холостяк. Георг и его друг – два взаимоисключающих экзистенциальных наброска самого Кафки. Отношения между ними отражают его внутреннее напряжение.

Георг колеблется, писать ли другу, а теперь размышляет о причинах своей нерешительности. Становится ясно, что Георга мучает совесть, хотя он в этом себе не признается. Георг не в ладах с собой, поэтому не может подобрать правильных слов другу.

Он пытается оправдаться перед собой, что и позволяет заключить о чувстве вины. Он задается вопросом, что обыкновенно пишут друзьям. Нужно ли советовать «человеку, который явно сбился с пути», вернуться, восстановить отношения с прежними друзьями и начать новую жизнь на родине? Но если он вернется, к нему будут относиться как к неудачнику. От этого ему станет только хуже, а потому лучше уж пускай остается на чужбине. Но если бы он все-таки вернулся, тогда может статься так, что и здесь у него не получится начать сначала. И тогда он окажется неудачником дважды – первый раз за границей, а теперь и здесь. Тогда правильнее ему не возвращаться. Значит, чтобы совесть была чиста, лучше ничего не советовать, а потому и не нужно «описывать настоящие новости». И это вернее всего объясняло бы молчание Георга.

Разумеется, переписка с другом не оборвалась, но важные темы теперь пришлось обходить стороной. Например, Георг умолчал о своих успехах после того, как мать умерла, а отец отошел от дел. Ему не хотелось показаться хвастуном и давать повод для зависти – так он себе это оправдывает. И о собственной помолвке он бы тоже умолчал, чтобы не обижать холостяка в далекой России. Своей невесте он дает следующее объяснение: «Я не хочу его