Вечный ковер жизни. Семейная хроника - Дмитрий Адамович Олсуфьев

просто, без негодования (ныне обязательного), рассказывает, как он присутствовал в манеже при наказании (шпицрутенами) солдата. Он просто рассказывает о своем сватовстве с моей матерью. Он рассказывает, как в первую ночь после свадьбы, прежде чем ложиться спать, он и мать моя помолились вместе перед образом. Он говорит, как всех поразила смерть Императора Николая. Не помню, в каких выражениях, но мысль та, что все были глубоко огорчены, как при утрате великого Государя. При воцарении Императора Александра II отец мой, которому тогда было 22 года, пожалован был флигель-адъютантом к Государю.

В том же 1855 году отец мой командирован был в Севастополь. От Москвы туда и обратно ехал на перекладных. Между Москвой и Петербургом он ехал уже по железной дороге. Сопровождал отца его тогдашний камердинер, а потом управляющий Никольским много-много лет до самой своей смерти его верный слуга из олсуфьевских села Ершово крепостных Павел Афанасьевич Подъячев. Павел Афанасьевич всегда гордился своим путешествием с отцом в Севастополь.

В Севастополе главнокомандующим был тогда князь Михаил Дмитриевич Горчаков, двоюродный дядя будущей жены моего отца, моей матери. В Севастополе отец пробыл недолго, но помнится из его рассказов, побывал он и на Малаховом кургане. Вскоре он был командирован обратно с донесением к Государю. За Севастополь отец имел серебряную медаль на Георгиевской ленте.

В Севастополе моего отца видел гр. Л.Н. Толстой: он ему вспоминался как хорошенький, «розовенький», чистенький гвардейский офицер, флигель-адъютант. Толстой был боевой, армейский офицер артиллерист. Отношение его к отцу не могло быть очень сочувственное. Папа вспоминал о Толстом смутно, как о неприятном по характеру бретере, артиллерийском офицере. Впрочем, уже в Севастополе Толстой был популярен своими двумя знаменитыми стихотворениями-песнями («Как 8-го сентября»)[52].

Интересно в смысле того, как рано молодежь тогда начинала жить, какую роль уже играли при дворе самые молодые люди, что отец мой по возвращении в Петербург не только был немедленно принят самим Государем, но и объехал обеих Императриц и всех великих княгинь с докладом о Севастополе. В истории Севастопольской войны (Богдановича)[53] приводится письмо Государя Горчакову, где Государь пишет, что, по словам (мнению) флигель-адъютанта Олсуфьева, Селенгинский и Камчатский люнеты могут еще продержаться некоторое время, то есть мнение 23-летнего мальчика, моего отца, Государь выставляет главнокомандующему в подтверждение исполнимости его, Государя, желаний о стойкой защите Севастополя.

В начале осени 1885 года, то есть 30 лет спустя, когда мне было 22 года, а отцу 52 года, при поездке нашей в Крым мы, отец, сестра Лиза, которой было 27 лет, и брат Миша, которому было 24 года, осматривали подробно Севастополь в южную сторону бастиона и северную, и Братское кладбище. Нас возил на военном катере с большими онёрами[54] некий генерал Донауров, старый знакомый отца, тогда командовавший чем-то в Севастополе, сочинитель известных романсов. Помню, что отец и мы, молодежь, были трогательно, до слез патриотически настроены при осмотре Севастополя. Рассказы о Севастополе, как и о 12-м годе, были какими-то священными во времена моего детства и юности.

<Литератор Подъячев>

Я упомянул о спутнике отца в Севастополь — его камердинере, потом управляющем Павле Афанасьевиче Подъячеве. Когда я читал про Алпатыча в «Войне и мире», я всегда вспоминал Павла Афанасьевича. Мы и детьми и взрослыми всегда звали его по имени-отчеству, как и все в Никольском. Отец всегда звал его «Павел-ты».

Это был высокий, бритый, сухой, с быстрой походкой дворовый человек. Павел Афанасьевич был деятельный, несколько мрачный, суровый человек. Наш старый кучер Арсений из обольяниновских дворовых, пьяница и по-своему философ, не любил Павла Афанасьевича и говаривал мне, что если бы Павел Афанасьевич управлял имением при крепостном праве, то он многих бы людей со свету сжил. Павел Афанасьевич всегда ходил по воскресеньям в церковь и всегда сосредоточенно и степенно стаивал на одном и том же облюбованном им месте в храме. Внешне он не проявлял своей молитвы: не крестился и поклонов не клал, но в храме Божьем он как бы службу исполнял сухо и сурово. Жена его была, Анна Игнатьевна, тоже из олсуфьевских крепостных. Она была глупая, малоразвитая женщина. Напротив того, муж ее любил читать преимущественно исторические журналы, «Русскую старину» и т. п.

Павел Афанасьевич был умный человек, малообщительный, с прогрессивными взглядами на людей и с какой-то своей затаенной философией. У него было трое детей: старший сын Афон, дочь Анна и младший сын Сементий.

В начале 70-х годов, когда мне было лет десять, когда к нам был приглашен уже воспитателем естественник университета Федор Андреевич Торопыгин, когда моя мать уже была охвачена новыми демократическими прогрессивными веяниями, из Никольского в Петербург к нам были взяты два мальчика на обучение в гимназии сын дьякона, любимца моей матери, Вася Доброклонский и Афон Подъячев. И дядя Саша, и Торопыгин, и мамá, и офицер-артиллерист, товарищ дяди, Щербинский, с увлечением занялись «образованием» этих мальчиков. Но из этой затеи ничего не вышло. Учились они плохо и поведения оказались весьма предосудительного, в особенности страшный шалун и даже воришка Афон. Несмотря на все заботы и старания об них, скоро пришлось их обоих отправить из столицы к своим родителям.

Как ни строг был Павел Афанасьевич к своим детям, как ни порол он их жестоко, ничего из них путного не вышло. Бедный «Афошка» нигде не кончил курса, стал пьяницей, страстным охотником и совсем непутевым малым. В зрелых годах я его помнил на клиросе певчим, отличным звонарем в колокола и с провалившимся носом.

Но еще непутевее был и совсем считался дураком младший сын Павла Афанасьевича Сементий. Он и физически был каким-то полу-уродом: худой, высокий с маленькими глазками, некрасивый, со странною формою несколько уродливого черепа. Сколько его не пробовали учить, ничего из него не выходило. Подросши, он стал пьянствовать, как и брат, запоем. Пропивал все, что ему попадалось под руку из домашних вещей, никогда ни на каком месте не мог ужиться, ни до какого дела себя не довел, неоднократно замечаем был в воровстве.

На него все смотрели в округе как на самого последнего человека. Потом он сошелся с какой-то очень невзрачной крестьянкой или дворовой из соседнего села, прижил с нею детей, кажется, женился на ней и стал проживать с женой и несчастной старой девой, сестрою своей Анной Павловной, в соседних с Никольским «двориках» на небольшом участке земли десятин 10–15, доставшимся Сементию, кажется, за женою.

Но нет пророка в своем отечестве. Понемногу стали доходить слухи, что Сементий