Жизнь, которую стоит прожить. Альбер Камю и поиски смысла - Роберт Зарецки

Стоя в дверях, Альбер смотрит на мать и читает в ее фигуре глубокое страдание, но Катрин, глухая и погруженная в бог весть какие раздумья, не замечает присутствия сына. «Пока – тишина, значит, время остановилось, длится нескончаемое мгновение. Мальчику кажется – что-то встрепенулось внутри, какое-то смутное чувство, наверно, это любовь к матери. Что ж, так и надо, ведь, в конце концов, она ему мать»[129].

Говорили, что в молодости мать Камю разговаривала без труда, и считалось, что потрясение от гибели мужа, павшего в битве на Марне, стало причиной ее молчаливости. Однако доподлинно это неизвестно, точно можно сказать только то, что вдова с сыновьями Альбером и Люсьеном переехала к матери в Белькур и остаток своей жизни провела в ее квартире в роли домработницы. Она редко открывала рот: обычно говорила лишь в ответ, когда к ней обращались, и даже тогда немногословно. Но само ее присутствие, подобно солнцу, которое нельзя увидеть, мощно притягивало мальчика. Это солнце излучало сияющее молчание, которое он пронес через всю жизнь.

Образ безмолвной матери занимает в творчестве Камю даже более центральное место, чем образ моря: это солнце или, может быть, черная дыра, которая притягивает все. Мерсо после смерти матери начинает разбирать свою жизнь. Почти бессловесное присутствие матери доктора Риэ удерживает от распада мир, охваченный чумой. И под немым взглядом матери начинает поиски своего прошлого Кормери. Приступая за год или два до гибели к черновику «Первого человека», Камю характеризовал этот роман как «путь героя к открытию его тайны: он не первый. Каждый человек – первый, и ни один не. Именно поэтому герой припадает к ногам матери».

Незадолго до гибели Камю сформулировал свою литературную цель: написать книгу, в центре которой будет «восхитительное молчание матери и усилия человека обрести справедливость или любовь, которая уравновесила бы это молчание»[130]. Я не вполне понимаю, что имел здесь в виду Камю. Речь словно идет о том, что глубины материнского молчания сыну измерить не под силу. В черновиках «Первого человека» Камю бьется над тем, что все его творчество, вся его работа – ради женщины, которая не умела читать и почти не разговаривала. «Больше всего на свете ему хотелось, чтобы мать прочла то, что было его жизнью, его плотью и кровью, но это было невозможно. Его любовь, его единственная любовь навсегда обречена на немоту»[131].

Пустота, которую мы обнаруживаем, когда напрягаем слух, но не слышим ни звука – не просто обманутое ожидание; на деле это – созидающая сила, куда более древняя, чем человечество, а возможно, и сам мир. В художественной прозе и эссеистике Камю мир лишь обрамляет предвечную тишину; местность – это безмолвные декорации. Пустыни, хребты, нагорья и морские побережья нужны для того, чтобы подчеркнуть молчание, которое было здесь до появления человека.

В начале 1937 года алжирская любительская труппа Théâtre du Travail поставила трагедию Эсхила «Прометей прикованный». Эту труппу создали в 1935 году студенты и молодые художники из среднего класса, вдохновленные коммунистической идеей о необходимости нести искусство рабочим массам. Камю выделялся среди всех: студент-юнец, выходец из рабочего района Белькур, он стал движущей силой коллектива. Для Камю, активного участника политической жизни города – на те дни приходится его недолгое пребывание в коммунистической партии, – сцена была местом для выступления не только перед аудиторией, но перед миром в целом. После постановки в 1936 году «Часа презрения» Андре Мальро Камю решил взяться за Эсхила. Безработных, как и на пьесу Мальро, приглашали на спектакль бесплатно, и часть выручки от билетов шла в пользу людей из рабочей среды.

Интересна не только трактовка постановщиками сюжета трагедии – Прометей помогает людям стать свободными, принося им огонь, и за это его карают боги, – но и удивительная сценография и костюмы. Все актеры играли в масках, кроме главного героя, облаченного целиком в черное. Камю взял на себя задачу адаптировать для постановки существующий «слишком тяжеловесный» французский перевод[132]. Неудивительно, что Прометей у Камю кажется меньше озабоченным бедами человечества – в конце концов, благодаря его дару люди свободны и могут позаботиться о себе, – чем собственной вечной мукой. Он призывает природу в свидетели своих страданий, но не знает, в каких словах выразить жалобу: «Не найти слов, чтобы описать эту силу, убивающую меня, но и молчать нет сил!»[133]. Излишне добавлять, что Природа ему не отвечает: или уж точно не словами. Финал пьесы показывает Прометея, отдающегося «ледяным ветрам».

Как при солнечном затмении, один круг безмолвия перекрывает другой: ослепляющая и невыразимая реальность Прометеевого страдания уходит в тень, брошенную безразличным и немым миром. Вновь и вновь Прометей мечется между порывом говорить и осознанием бессмысленности этого действия: «Но что же я скажу? Я ныне точно знаю все, что будет». И далее: «Мучительно мне говорить, но равно мучительно молчать». Это молчание отчасти обусловлено тем, что Прометею не удается подобрать слова для нужной задачи: они знаменуют собой крах языка. А также они предрекают ожидающее Прометея иное, величайшее безмолвие, которое неподвластно воображению смертных: мир, где герой не встретит «ни облика, ни голоса человека».

В том же году Камю, приехав к руинам римской крепости в Джемиле, встретился с этим величайшим безмолвием, которое приносил с собой ледяной ветер. В древний город, погребенный среди Атласских гор в трехстах двадцати километрах восточнее столицы Алжира, Камю прилетел на самолете, которым управляла его приятельница и коллега по театру Théâtre du Travail Мари Витон. Пронзительный ветер обжигал руки и лицо, и Камю изумлялся, какая вокруг царит «тяжелая и плотная тишина, неколебимая, как стрелка весов, застывших в равновесии»[134]. Тишина не нарушалась, а создавалась криками птиц и топотом отары – «эти звуки и создавали ощущение тишины и запустения».

Впрочем, это запустение пришлось Камю по душе: здесь, в царстве безмолвия и свирепого ветра, обнажались важные истины о человеческой ситуации. В Джемиле «умирает дух и рождается истина как его прямое отрицание». Что-то рождается из одуряющего коловращения солнца и ветра и пляшет по каменным останкам, давая человеку «почувствовать всю меру своей общности с уединением и тишиной мертвого города». Никогда, как напишет позже Камю, он не ощущал столь остро «отрешенности от себя самого и в то же время своего присутствия в мире»[135].

В тишине, которую Камю нашел в Джемиле, растворились мысли и тревоги о будущем: руины обрамляли не только свет и простор, но и со всех сторон продуваемую безмятежность. «Здесь, среди колонн, которые теперь отбрасывали косые