Артем Драбкин - Я дрался с асами люфтваффе. На смену павшим. 1943—1945.

Думаю — что делать, куда садиться? Я знал, что ближе всего линия фронта на севере. Решил: буду идти перпендикулярно линии фронта, чтобы мне перетянуть ее и сесть на своей территории. Вообще, был бы я по­умнее, тактически пограмотнее и если б знал, что не перетяну, нужно было вдоль леса лететь и сесть на брюхо. Самолет поджечь и убежать к партизанам. Но получилось по-другому. Смотрю — впереди зенитная батарея, и оттуда по мне лупят. Летят эти красные бол­ванки, и кажется, что точно в меня. Думаю — убьют, я же прямо на них иду. Я ручку отдал и по ним последние снаряды выложил. А этой 37-миллиметровой пушкой мы пользовались при посадке как тормозом: в случае отказа тормозов начнешь стрелять — и самолет оста­навливается. Так что я как выстрелил, так скорость и потерял. А мне-то всего один-два километра остава­лось до своей территории. Может, дотянул бы, а может, эти зенитки меня бы и убили... В общем, плюхнулся я на капонир зенитного орудия, и машина скапотирова­ла. А что было потом, я не знаю.

Очухался я на русской печке — все тело болит, ше­велиться не могу. Вспоминаю, как было дело, думаю, что такое — я летал в 10—11 утра, а уже темно, ночь. Рядом со мной лежал еще один летчик, который ока­зался из 900-го полка нашей, 240-й дивизии. Я у него спрашиваю: «Мы где?» Он отвечает: «Тише. У немцев. Вон охранник сидит».

Утром на машине нас увезли. И привезли в Смо­ленск, в госпиталь для русских военнопленных. Обслуга и врачи в госпитале были наши, русские. Но и отноше­ние немцев к пленным было вполне лояльное. При мне никаких зверств или издевательств не было. Дня через два я начал потихоньку ходить. Врачи мне пришили «бороду» — при падении оторвался и висел кусок кожи с подбородка. В палате нас лежало человек 12. Чистая палата, чистые простыни. Потом оказалось, что на од­ном этаже со мной было еще трое из моего 86-го пол­ка: Василий Елеферевский, Алейников [Алейников Тимофей Яковлевич, лейтенант. Воевал в составе 86-го гиап. Всего за время участия в боевых действиях в воздушных боях лично сбил 2 самолета противника] и Фисенко.

20 сентября 1943 года, за сутки до освобождения Смоленска, нас выстроили во дворе госпиталя — всех, кто мог ходить. Выстроили, чтобы отправить в лагерь в Оршу. Из нас четверых могли ходить только мы с Еле-феревским. Вообще мне еще повезло, что меня сбила зенитка. Этих троих моих однополчан — истребители. Они выпрыгивали из горящих самолетов и все были об­горевшие. Лежали они на кроватях, накрытых марлевы­ми пологами, чтобы мухи не садились. Их кормили че­рез трубочки, вливая жидкую пищу. Так вот Алейников и Фисенко были неходячие, и их оставили в госпитале. Как потом они рассказывали, им удалось залезть в какую-то канализационную трубу и отсидеться в ней до прихода наших войск. После этого их отправили в гос­питаль под Москву, а оттуда после лечения — обратно в полк, воевать.

У меня получилось сложнее. В Оршу мы прибыли 21 сентября. Как был устроен концлагерь? Немцы есть немцы. У них все было разложено по полочкам. Офице­ров и летчиков-сержантов, тоже как офицеров, держа­ли в отдельном от солдат бараке и на работу не посы­лали: «Офицер у нас не работает. Нике арбайтен». Но офицеры были люди преданные Родине. В уме у нас постоянно крутилось: «Как же так я в плену?! Как бы сбежать?» А как сбежишь?! Там четыре ряда проволоки, часовые. Рядовой состав немцы гоняли на работы. Пленные разгружали сахар, хлеб, рыли окопы. С рабо­ты убежать, конечно, было проще. Надо устроиться на работу. И мы с Елеферевским, с которым так и держа­лись вместе (потом, уже в бараке с рядовыми, к нам примкнул пехотинец Макаркин Сашка, он был тоже офицер, младший лейтенант; по-немецки разговаривал немножко лучше, чем мы), решили для начала сбежать из офицерского барака в общий.

По вечерам в лагере работал рынок. Меняли все. У меня сахар — у тебя хлеб. У кого что есть. В обраще­нии были и русские деньги, и марки. А я перед вылетом получку получил. Все крупные деньги у меня выгребли, оставили только десятки и рубли. На эти деньги мы что-то купили из еды (кормили нас скудно, какой-то балан­дой). Вот в этой толпе «торговцев» мы и затерялись. Конечно, мы боялись, что поймают, — поставили бы к стенке без разговоров. Им-то что: подумаешь, рас­стрелять два человека.

Вечером, после поверки, выяснилось, что в офи­церском бараке не хватает двоих. Фашисты выстроили весь лагерь, всех рядовых. Видать, понимали, что за пределы лагеря убежать мы не могли. Построили плен­ных в 6—8 рядов... Мы с Елеферевским встали по­рознь. Может быть, одного узнают, второго не узнают. Представляешь, стоит такая длиннющая колонна, и вдоль нее идут, вглядываясь в лица, четыре немца, а с ними врач из смоленского госпиталя и две собаки. Первый ряд фашисты осмотрели, второй начинают вы­сматривать. Я как раз в нем стоял. У меня затряслись поджилки. Думаю: узнают. Я же в смоленском госпита­ле лежал с 7-го по 20-е и к этому врачу на перевязку ходил! И точно, смотрю — он узнал меня! Но... отвернулся, не выдал. Ни фига нас фашисты не нашли!

—  А как форму офицерскую на солдатскую по­меняли, перебежав в солдатский барак?

—  Какая там форма? Обычная гимнастерка на нас была. Перед отправкой в Оршу выдали шинели. Моя мне оказалась велика. Я начал выступать, а рядом сто­явший солдат сказал: «Замолчи, дурак, тебе повезло: на ней будешь спать и ей же укрываться».

Через три-четыре дня устроились мы на работу. Нас загрузили в пять машин и отправили рыть окопы. Как сбежать?! После работы привезли нас на ночлег в боль­шие сараи, в которых хранилось сено — прелесть как хорошо. У немцев и там был порядок. Захотел в туалет: «Шайзе, шайзе хочу в туалет». Для туалета заключен­ные вырыли яму, забили два кола, на них положили бревно, то есть чтобы ты сидел на этом бревне, как в туалете. Не то что у нас — пошел в кусты, и все. Из са­рая сбежать не удалось.

Решили втроем — я, Елеферевский и Сашка-пехо­тинец, — что завтра на построении мы постараемся встать последними, так чтобы оказаться в самом конце траншеи. Так и получилось. Только с нами еще один мужик был, длинный такой, метра два.

Задание на день — выкопать метра три траншеи почти в рост. Начали, покопали с часик. Потом говорим Сашке-пехотинцу: «Иди к немцам, скажи, что охота жрать, чтобы разрешили набрать картошечки». Это же октябрь был. Картошку-то убрали, но какая-то часть ос­талась на полях. Сашка пошел. Сидим на бруствере траншеи. Ждем его минут пять — нет, прошло минут десять — нет. Васька Елеферевский мне говорит: «Вась, дело-то херовое — или Санька скурвился на х... или что случилось. Надо когти рвать!» Мы раз в эту траншею. Я бегу, а у меня только фалды шинели в раз­ные стороны летают — траншея-то зигзагами. Как хво­стом, мету полами шинели по земле. И вдруг этот длинный, что с нами был, как крикнет: «Пригнись!» Кстати, сам он прибежал через неделю. Оказался пова­ром, так и был потом у нас поваром в партизанском от­ряде. Он нам говорил: «Ой, чего было-то после того, как вы сбежали. Лютовали немцы жуть как!»