Если буду жив, или Лев Толстой в пространстве медицины - Владимир Ильич Порудоминский

мне показалось, что он весь – движение: непередаваемое ощущение могучей и страстной жизненности, которая боится застоя, покоя и смерти…»

Я редко бывал так здоров

Трижды, в 1886-м, 1888-м и 1889-м годах, Толстой, выбрав себе нескольких попутчиков, отправляется пешком из Москвы в Ясную Поляну – около двухсот верст.

Конечно, это не только своего рода «физическое упражнение», хотя стремление двигаться, давать себе физическую нагрузку никогда не оставляет его. Тут еще и духовная потребность пройти самому по той жизни – сквозь ту жизнь, – которую он воспроизводит в своих творениях, глубже понять ее, набраться новых впечатлений.

Он не впервые пускается в дальний пеший путь: несколькими годами раньше, летом 1881-го, он, подобно сотням простых богомольцев, идет пешком в Оптину Пустынь.

«Нельзя себе представить, до какой степени ново, важно и полезно для души (для взгляда на жизнь) увидать, как живет мир Божий, большой, настоящий, а не тот, который мы устроили себе и из которого не выходим, хотя бы объехали вокруг света», – пишет он о своем паломничестве.

В 1886-м Льву Николаевичу под шестьдесят, домашние, понятно, беспокоятся, не окажется ли ему во вред предпринятое путешествие. Но он без большого напряжения справляется с задачей. Главное же, общение с живой жизнью народа, погружение в нее одаривает его бесценным запасом мыслей и чувств, ощущений и наблюдений.

9 апреля, уже из Ясной (пришли на шестой день) пишет жене: «Осталось, как я и ожидал, одно из лучших воспоминаний в жизни. Здоровье сначала и до конца было лучше, чем в Москве, и превосходно. Трудностей никаких нет. Это точно как человек, который на суше бы вообразил, что он на острове, а кругом море. Так мы, сидя в городах, в наших условиях. А только пойдешь по этому морю – то это суша и прекрасная… Питались чаем, хлебом – и два раза щами и чувствовали себя бодрыми и здоровыми. Ночевали по 12 человек в избе и спали прекрасно».

По прибытии пешком в Ясную Поляну весной 1888 года он серьезно и энергично подводит итог путешествия: «Уставать и даже очень сильно на воздухе весной, в путешествии или на пахоте есть положительное благо во всех отношениях, а обратное, т. е. отсутствие усталости труда, есть зло».

Гимнастика весело

В молодости и в зрелые годы Толстой поднимал одной рукой пять пудов – 80 килограммов. В армии, в артиллерийской бригаде, где служил, он оставил по себе память как силач: лежа на земле, он «выжимал», распрямляя руки, вставшего ему на ладони крепкого сложения мужчину, кого-нибудь из сослуживцев.

Сын писателя, Илья Львович, вспоминает, что, отдыхая в Самарских степях, Лев Николаевич любил участвовать в башкирской борьбе. Два человека садятся на землю друг против друга, упираются один ступнями в ступни другого, оба берутся за палку, и каждый тянет ее на себя, стараясь поставить противника на ноги. Отец, рассказывает Илья Львович, всех поднимал, «только русского старшину, в котором было около восьми пудов веса < 130 кг>, он перетянуть не мог».

Однажды, когда ему уже исполнилось восемьдесят, собравшиеся в Ясной Поляне затевают известное состязание: опершись локтем о стол и взявшись рука об руку, нужно пригнуть руку противника к столу. Лев Николаевич одолевает всех участников.

Толстой с юных лет любит гимнастику и увлеченно занимается ею. Дневники его молодости полнятся пометами о посещении гимнастических заведений. Отношение к занятиям по-толстовски вдумчивое – обозначается душевное состояние при выполнении упражнений, удовлетворение или недовольство собой: «Гимнастику делал неосновательно», «торопливо». Или: «В гимнастике тщеславие». И наоборот: «Пошел на гимнастику, очень был в духе», «гимнастика весело».

Приятель Толстого, поэт Афанасий Афанасьевич Фет свидетельствует: «Надо было видеть, с каким одушевлением оц, одевшись в трико, старался перепрыгнуть через коня, не задевши кожаного, набитого шерстью конуса, поставленного на спине этого коня».

Один из мемуаристов – он был ребенком, когда Лев Николаевич, еще молодой, посещал их семейство, – именует его «профессором гимнастических упражнений»: «Ляжет, бывало, на пол во всю длину и нас заставляет лечь и подниматься без помощи рук; он же устроил нам в дверях веревочные приспособления и сам кувыркался с нами…»

Позже, когда пойдут свои дети, он будет так же горячо и настойчиво следить за их развитием.

«Он поощрял гимнастику, плавание, бегание, всякие игры, лапту, городки, бары и особенно верховую езду. Иногда на прогулке он скажет: «Бежим наперегонки». И все мы бежим за ним», – читаем в воспоминаниях старшего сына Толстых, Сергея Львовича.

И то же у второго сына, Ильи: «Он обращал особенное внимание на наше физическое развитие, на гимнастику и на всякие упражнения, развивающие смелость и самодеятельность… Мы все, по очереди, должны были проделывать всякие трудные упражнения на параллелях, трапеции и кольцах… Когда собирались идти гулять или ехать верхом, папа никогда не ожидал тех, которые почему-либо опаздывали, а когда я отставал и плакал, он передразнивал меня: “меня не подождали”, а я ревел еще больше, злился и все-таки догонял. Слово неженка было у нас насмешкой, и не было ничего обиднее, чем когда папа называл кого-нибудь из нас неженкой».

Гимнастику он не оставляет до последнего года жизни. У него две пары гантелей – тяжелые и легкие. В семьдесят, покупает новые, чем-то его привлекшие гири. Николай Николаевич Гусев, его секретарь, рассказывает: семидесятилетний Лев Николаевич пощупал как-то его руку выше локтя, сказал: «Плохие мускулы!» Он произнес это с состраданием, упреком и молчаливым наставлением не пренебрегать развитием телесной силы.

За две недели до смерти (пять дней до ухода из Ясной Поляны) затевает придуманную им особенную гимнастику (заносит в дневник: «Совестно даже в дневнике признаться в своей глупости… Помолодеть, дурак, хочет»); выполняя, какое-то напряженное упражнение, опрокидывает на себя шкаф («то-то дурак 82-летний»).

Шестидесяти семи лет он приобретает велосипед и, хоть ему и совестно подчас, что предается «барской затее», с удовольствием на нем ездит: «очень люблю это движение».

Смолоду Толстой хорошо катается на коньках. Неслучайно, в самом начале «Анны Карениной» он отправляет приехавшего в Москву Левина на каток, где его почитают «первым русским конькобежцем»; служитель, помогая ему надеть коньки, успевает сказать, что после него «никого из господ мастеров нету». Толстой не оставляет коньки до глубокой старости – на восьмом десятке, разметав снег на залитом льдом дворе, еще разучивает неизвестные ему прежде фигуры.

В старости он плавает как двадцатилетний. Две версты от дома до купальни на реке Воронке проходит быстрым шагом; тотчас сбросив свою немудреную одежду, не остывая («все это предрассудки»), с текущими по телу обильными струями пота, одним прыжком бросается