Евгений Шварц - Телефонная книжка

Ш

На букву «Ш» — одни Шварцы, родня, о которой так много знаешь, что никакого открытия не сделаешь, рассказывая. И люди всё разные, но близость с ними одинаковая, словно принудительная. Но все это не имеет отношения к делу. Начну.

Антон Шварц[0] — был самым близким из родных. Нас объединяло время, среда, в которой мы выросли, достаточное сходство, чтобы понимать друг друга, и разительное несходство, чтобы друг друга удивлять. Самым поразительным для меня была Тонина уравновешенность. С самых ранних лет. Отец часто вспоминал, как двухлетний Тоня, когда его спрашивали: «Понимаешь?» — отвечал вяло и хладнокровно: «Помамаю». И помню я его, вероятно, с этого же времени. Мы сидим во дворе, на стульях, которые кажутся мне очень высокими. В руках у каждого по шоколадке, которые мы друг другу показываем. И что‑то голубое связано с этим воспоминанием: Тонина шапочка с помпоном, вроде матросской, или голубые обертки шоколадных плиток, или ясное небо. Шоколадные плитки — с фокусом: дернешь за белый язычок, и собачка, нарисованная на обложке, откроет глаза. В те же времена или годом позже повели нас на Красную улицу в какой‑то магазин — там показывали фонограф. От аппарата шли резиновые трубки с костяными наконечниками. Мне вставили эти холодные наконечники в уши, и я услышал какой‑то отвратительный, нечеловеческий голос, и перепугался, и бросился бежать. Фонограф помнил и Тоня. Это — первое общее наше воспоминание. В 1904 году, летом, жили мы в Одессе. Мама решила кончить курсы массажа. На обратном пути остановились мы в доме дедушки[1], возле кирхи. К этому времени жизнь у меня стала сложной. И Екатеринодар тех дней окрашен уже не одной краской. И тут мы с Тоней подружились. Он был так же уравновешен и спокоен и поражал меня богатством своего языка. Идем мы по улице, впереди — женщина, одетая модно. И Тоня говорит: «Какая красивая талия». И я молчу, не смею спросить: «А что такое талия?» В те дни Тоня твердо решил, кем он будет — купцом. Но таким, который возит товары в Африку. Мы из цветной бумаги, наматывая ее на плоские дощечки, делали товары. Материю, которую везем. Из серебряной бумаги — крошечные ружья: очевидно, под размер штукам сукна. И везли через реки и горы.

Я помню екатеринодарский их двор пыльный, с деревьями, желтеющими не от осенних холодов, а от избытка жары, преждевременно стареющие. Соседские мальчики по фамилии Канатовы. Тоня, как самый спокойный и цельный, руководил нами, а мы с удовольствием подчинялись. Иногда игра прерывалась. Муравьи строем ползут, ползут, двигаются куда‑то вверх черным ручейком по светлой коре какого‑то дерева. Вернее всего пирамидального тополя. И мы обсуждаем, куда они спешат. И выясняется, что Тоня знает о муравьях больше всех нас. Толково, уверенно и спокойно он рассказывает, а мы слушаем с тем страстным вниманием, которое всегда просыпается, если мы остаемся в пределах своего мира, и которое умирает от малейшего насилия. Взрослые постоянно внушают: «Слушай, что тебе говорят». Тоне и в голову не приходит требовать внимания. Он рассказывает естественно, а мы естественно впитываем то, что он говорит. Таков мирный перерыв игры. А вот Канатов говорит что‑то непочтительное о евреях. Так как я себя евреем не считаю, а игра в полном разгаре, я не придаю сказанному ни малейшего значения. Просто пропускаю мимо ушей. А Тоня вдруг теряет интерес к игре, встает и думает о чем- то, прислонившись к дереву. Канатов с виноватым видом расспрашивает, почему перестал Тоня играть? А Тоня, не отвечая и не спеша, удаляется в дом. И Канатов сокрушенно признается, что это он виноват. Зачем он ругал евреев? При довольно развитом, нет — свыше меры развитом воображении я нисколько не удивлялся тому, что Двоюродный брат мой еврей, а я русский. Видимо, основным я считал религию. Я православный, следовательно, русский. Вот и все. Лето девятьсот третьего года провели мы в Жиздре у бабушки. До этого, в Майкопе прочел я взятые у девочки соседки учебники для первых и вторых классов — Ветхий и Новый завет. В Жиздре впервые в жизни причащался. И я веровал в те годы без малейшего сомнения. Даже и не представлял, что они возможны. И вот тут обнаружилась область, где я столь же естественно и просто был для Тони авторитетом, как Тоня для меня в других областях жизни. При доме дедушки был садик, отделенный забором.

Кусты барбариса. Акации. И тут однажды в сумерках завязался у нас разговор о Боге, рае и аде. Тут я говорил с уверенностью, а Тоня слушал, впитывая каждое слово, что меня еще более вдохновляло. И вот нас позвали чай пить. И когда мы перелезали через забор, сокращая путь, Тоня задержался на миг и спросил: «Скажи, а если еврей хороший человек, он может попасть в рай?» — «Конечно!» — ответил я без малейшего колебания. Я не сомневался, я веровал, что иначе и не может быть. И Тоня, когда мы уже перешагнули через верхнюю перекладину, снова задержался на миг и сказал с глубокой серьезностью, сидя верхом на заборе, поражая меня, как всегда, богатством словесного запаса: «Этим ты меня значительно успокоил!» Мы встретились через восемь лет — в тринадцатом году, весной. Мне было шестнадцать с половиной лет. Тоне — семнадцать. О том, как сидели мы на высоких стульях, он не помнил, фонограф — как через туман, но разговор на заборе запомнил твердо. За эти годы я бесконечное количество раз слышал о нем. Рос я нескладным, раздражал этим отца — человека здорового, красивого, рослого, вспыльчивого, страстного и цельного. И каждый раз, побывав в Екатеринодаре, он попрекал меня Тоней. Тоня — прекрасно декламирует. Круглый пятерочник. Однажды за столом зашел разговор о том, как устроен знаменитый Новороссийский элеватор. И Тоня спокойно, толково и с полной ясностью объяснил взрослым это. Году в двенадцатом, возвращаясь из Анапы, побывал я у его родителей[2]. И Беллочка рассказывала о сыне еще подробнее и восторженнее, чем папа. И о его учении. И о его успехах. Однажды у них обедал известный миллионер Юкелис. И он предложил Тоне, рассказав какой‑то анекдот: «А ну, переложи это на стихи — дам пять рублей», и Тоня, выскочив из‑за стола, побежал к себе и через пять минут вернулся со стихами, от которых старик Юкелис пришел в восторг и заплатил обещанную сумму. Тони не было. Он гостил за границей у бабушки в Наугейме. К моему удивлению, по большой шварцевской квартире бегала маленькая, нежная девочка — лет трех. Тонина сестренка[3]. О ее существовании я и понятия не имел.

К тому времени отношения со взрослыми у меня до того усложнились или скорее упростились, что я пропускал мимо ушей все их разговоры, если они не направлены были непосредственно ко мне. Они жили своей жизнью, а я своей, в достаточной степени сложной, и говорили мы на разных языках. Я их не осуждал за это. Напротив, склонен был часто считать себя виноватым, но понимал, что и это не поможет нам понять друг друга и объясниться. Вот отчего пропустил я мимо ушей, что у Тони родилась сестренка. И не придавал значения похвалам по Тониному адресу. Не сердился на них. И с интересом поехал погостить к ним весной тринадцатого года. Тоня прислал мне открытку, в которой звал меня, и кончал ее богато: «Sic volo, sic jubeo»[226]. Я был реалист, так что латинскую эту цитату перевел мне папа. Конечно, Тоня оказался совсем не таким, как описывали старшие. Худенький, узкоплечий, бледный, с ясно выраженными шварцевскими чертами лица — не семитическими, а хамитскими: полные губы, густая шапка жестких волос. Глаза глядели спокойно и достойно. Язык его рядом с моим был все так же богат, так что в первый день склонен был я обвинить его в страшном грехе — в неестественности. Главный недостаток, которого с детства приучала меня бояться мать. Но, к своему удивлению, вслушавшись, понял я, что за непривычной манерой выражаться скрывается понятный и близкий мне смысл. Я был варварски самоуверен. Шел по своим путям, но мы быстро поняли друг друга. Меня в те дни раздражало то, что разумеют под «музыкой прежде всего» в поэзии. Мне казалось, что аллитерация — ничего не стоит рядом с настоящей музыкой. Музыкальны поэтические картины. И Тоня прочел мне у кого‑то из французов, как тот продекламировал за спиной трехлетней сестренки классический отрывок, где с помощью аллитерации изображался бег колесницы (что‑то вроде: квадрупеданс педес и т. д.). И сестренка даже не оглянулась. Итак, мы снова оказались похожи и непохожи и легко понимали друг друга.