Валерий Брюсов. Будь мрамором - Василий Элинархович Молодяков

памятнику Пушкину, еще не перенесенному на нынешнее место. Здесь была первая остановка: поминальное слово сказал Сакулин. Вторая — у Моссовета, с балкона которого выступил Бухарин. Третья — у здания 1-го МГУ, с речами Пиксанова и Шмидта. Оттуда траурный кортеж направился к Новодевичьему кладбищу, по дороге остановившись у здания ГАХН — бывшей Поливановской гимназии.

Неожиданно из толпы раздался голос Андрея Белого, который позднее писал Иванову-Разумнику: «На похоронах Брюсова (я не участвовал в процессии, — лишь „от себя самого“ проводил на тротуаре Брюсова вдоль Пречистенки) со мной случился инцидент; остановилась процессия под „Академией“; с балкона говорили речи; я случайно стоял под балконом; говорил „нарком“, потом говорил Коган, „президент“ Академии (глупую пошлятину с „великий“ Брюсов); а я тут вспомнил, что он стал писать в „На посту“, вспомнил, как 15 лет назад он ругательски ругал Брюсова; и вдруг — рассердился; когда Коган кончил, у меня вырвалось — среди торжественной, погребальной тишины — на всю улицу (как говорили „отчетливо звонко“, — я же думал, что — никто ничего не слышал): „А что вы говорили 15 лет назад?“. Тут из процессии раздались увещания: „Борис Николаич, похороны не место дебатов“… Я поспешил скрыться, поняв, что я — на официальных похоронах Брюсова полез „с суконным рылом в калашный ряд“…»{12}.

«Только в начале пятого часа вечера печальная процессия подошла к Новодевичьему монастырю. Над гробом склонялись знамена; венки и цветы окружили его. Почетный караул в последний раз занял свое место у праха усопшего. Последнее надгробное слово, последнее „прости“ В. Я. Брюсову произнес нарком просвещения А. В. Луначарский. Гроб стал медленно опускаться в могилу, над которой склонились красные знамена»{13}.

«Я не видел Брюсова в гробу, — вспоминал Шершеневич. — Меня тогда не было в Москве. Но я помню, что я, который без слез хоронил и отца, и маму, долго сидел и не мог постичь значения траурного объявления. Через несколько лет я встретил в театре Иоанну Матвеевну. […] Я отвернулся. У меня не хватило силы подойти к ней. Я боялся расплакаться. […] Я убежден, что, если бы было можно, я, придя на тот свет (а это путешествие необходимо), крепко пожал бы руку Валерию Яковлевичу, потому что все мои литературные успехи и неудачи, все достижения и ошибки намечены его словами, как, впрочем, и достижения почти всего моего поколения»{14}.

2

«Великий маг» не хотел уходить. С его похоронами связан апокриф, записанный Александром Тришатовым. В одной семье на обед собралось большое общество. «Вокруг сидящих вертелась девочка, Машутка или Марфутка, только накануне приехавшая из деревни, очень непосредственная, чистая душа. В это время внимание всех привлекло какое-то оживление и движение за окнами. „Машутка или Марфутка, — сказал кто-то из сидевших женщин, — сбегай скорей, посмотри, что там на улице“. Через минуту влетела испуганная девочка: „Ой, тетеньки, — закричала она, — там гроб несут. А покойник не в гробу лежит, а идет перед гробом. Руки прижатые, а лицо черное, черное…“ В это же время вошел еще кто-то из своих. „Николай Александрович, Коля, голубчик, — раздались взволнованные голоса, — объясни, пожалуйста, что там на улице!“. Вошедший ответил: „Там по нашему переулку сейчас проходит похоронная процессия. Хоронят Валерия Брюсова“»{15}. Рассказывая Шкапской о панихиде, Шенгели заметил: «Уяснилось, что все, говорившие de mortus bene[103], — и Луначарский, и Коган, и я, — движимы довременным инстинктом угодливости перед мертвецом, чей дух может навредить „оттуда“».

Двадцать шестого февраля 1925 года Петровская писала Ходасевичу: «Однажды в час великой тоски я написала ему (Брюсову — В. М.) письмо (недавно, в январе) и всунула в бумаги. Ну… звала прийти как-нибудь ночью… И странно, — забыла, что написала, на три дня. На 4-ую ночь он пришел, — то был полусон, полуявь. В моей комнате, сел за столом против кровати и смотрел на меня живой, прежний. И вдруг я вспомнила, что он умер… И завопила дико. Ах, с каким упреком он на меня посмотрел, прежде, чем скрылось видение. Звала же сама! Вот что сказал его взгляд»{16}.

Легко объяснить это расстроенными нервами и воздействием наркотиков. Но как быть со свидетельством Остроумовой-Лебедевой, не склонной ни к наркотикам, ни к мистификациям. Вскоре после смерти Брюсова она пыталась восстановить по памяти и фотографиям уничтоженный портрет. «И здесь вот случилась очень странная и неожиданная вещь. Впереди меня, около самых моих ног, сейчас за кроватью, я вдруг увидела странную фигуру человека, у которого было очень, очень поразившее меня лицо. В первое мгновение я подумала, что вижу сатану. Глаза с тяжелыми-тяжелыми веками, черные, упорно-злые, не отрываясь, пристально смотрели на меня. В них были угрюмость и злоба. Длинный большой нос. Высоко отросшие волосы, когда-то подстриженные ежиком… И вдруг я узнала — да ведь это Брюсов! Но как он страшно изменился! Но он! он! Мне знакома каждая черточка этого лица, но какая перемена. Его уши с едва уловимой формой кошачьего уха, с угловато-острой верхней линией, стали как будто гораздо длиннее и острее. Все формы вытянулись и углубились. И рот. Какой странный рот. Какая широкая нижняя губа. Приглядываюсь и вижу, что это совсем не губа, а острый кончик языка. Он высунут и дразнит меня. Фигура стояла во весь рост, и лицо было чуть больше натуральной величины. Стояла, не шевелясь, совсем реальная, и пристально, злобно-насмешливо смотрела на меня. Так продолжалось две-три минуты. Потом — чик, и все пропало. Не таяло постепенно нет, а исчезло вдруг, сразу, точно захлопнулась какая-то заслонка. Я позвала свою племянницу, и просила принести мне бумагу и карандаш, и зарисовала по памяти эту фигуру. Но рисунок этот куда-то исчез. Пришел мой муж, и я ему об этом рассказала. И, хотя он скептик и материалист, настоял на том, чтобы я прекратила писать портрет, говоря: „Оставь его в покое, не тревожь“». Видимо, вспомнил коктебельские беседы…

Третий «свидетель» — Садовской. Вычеркнутый из литературы и тяжело больной, он с 1929 года жил в Новодевичьем монастыре, в подвальном помещении одного из храмов. В дневнике, который он периодически принимался вести, есть запись: «Летом я в монастыре три раза видел тень Валерия Брюсова. Надо заметить, что на его могиле я так и не был. Однажды в полдень Надежда Ивановна (жена Садовского. — В. М.) повезла меня в кресле. Вдруг недалеко от колокольни вырастает спиной ко мне странное подобие человека, слегка трепещущее, словно огромный листок. Пролежанные лохмотья, легкая плешь на маковке. Неизвестный поворачивает голову направо, и я узнаю профиль Валерия. Свернув за колокольню, он исчез. Другой раз сидел