Записки о виденном и слышанном - Евлалия Павловна Казанович

ретировался. Картина получилась такая: с одной стороны, рассерженный и оскорбленный факультет, к большинству членов которого Н. А. относится с полной симпатией и уважением, с другой – один он, с предавшими его товарищами по комиссии, за которых он, однако, поднялся, считая их оскорбленными отказом факультета утвердить их выбор, и с третьей – струсивший виновник события – неблагородно ретировавшийся Перетц… Ну, тут Н. А. и сдался: послал вместе с первым, соленым («извинительным») письмом – второе, написанное в мягком и примирительном духе. «С какой стати буду разыгрывать я роль Дон-Кихота, защищая Венгерова и Перетца перед людьми, которых я искренно люблю и уважаю», – ответил он на мои недовольные замечания.

Жаль, начал хорошо и не выдержал. Интересно, как поведет себя в дальнейшем Сакулин. Пока, узнав о нежелании факультета принять Перетца, он просил снять и свою кандидатуру.

10.IX. Целый месяц провела у Тосика в Трубичине в среде нынешних гвардейцев. В общем, отрадного мало вынесла я от их общества; современной формации кирасиры все же лучше старых, кадровых288.

15.IX. Несчастным учащимся некуда деваться: нет комнат, а если изредка и попадаются, цены на них безумно высоки. Нестор Александрович предложил отвести для студентов нашу пушкинскую комнатку, в которой помещалась прежде сестра милосердия. Туда внесены уже 3 кровати из лазарета и на днях ожидаем уже постояльцев. Во всех случаях жизни Н. А. придумает что-нибудь полезное и непременно устроит. Это человек не только слова, но и дела, чего не подозревают люди, знающие его лишь с внешней стороны.

21.IX. Как завидно хорошо умер Семевский! В библиотеке Академии наук за книгами289. Нестор Александрович сказал: «Вот и я этак когда-нибудь помру в Пушкинском Доме. Лучшего не желаю».

Еще бы!

23/IX. Народу на похоронах было мало; собственно молодежи почти не было. Вчера Батюшков рассказал мне, как он ездил в III отделение выручать Анненского, который был арестован за речь на могиле Михайловского, произнесенную Семевским. И Василий Иванович отправился туда же, с целью заявить, что речь произнес он, Семевский, а не Анненский. По словам Федора Дмитриевича, Семевский из чистого рыцарства подвергал себя излишнему риску, т. к. в жандармском отделении удовольствовались бы показанием Батюшкова и спустя нужное время освободили бы Анненского, которого, по убеждению Федора Дмитриевича, нужно было во что бы то ни стало упрятать на время, т. к. боялись, что в качестве преемника Михайловского он подымет вокруг его могилы какое-то знамя бунта!

Упомянул ли Батюшков в своем печатном рассказе об этом случае еще о том, что он тогда же вызывал Таганцева на дуэль за то, что тот поверил пущенному кем-то слуху, будто бы в решительную минуту он, Батюшков, изменил своему первоначальному намерению защитить перед жандармами Анненского290.

Милый он человек, этот Батюшков! И тоже рыцарь чести, да еще какой!

24/IX. Как ненавижу я каждый раз Петербург, когда осенью возвращаюсь в него и затыкаюсь в эти стены бездушного камня, которые сушат и давят меня везде, везде, куда ни сунусь, на улице и у себя дома. Жизнь во мне замирает, чувства гаснут, мысли и страсти мельчают. Я задыхаюсь, я изнемогаю в этих цепях, я теряю последние силы и чувствую, что угасают последние проблески моей свободной и самостоятельной личности. Я серею, я обесцвечиваюсь и обезличиваюсь, я превращаюсь в камень, по которому ступают и которого не замечают, потому что он потерял способность кричать о себе…

Проклятие, проклятие судьбе!..291

27/X. Давно не была у Пругавина, давно не вилала этой милой, маленькой, скромной комнаты с ее милыми, скромными посетителями, столь полными своей верой, силой своих чувств, святостью своей любви и возвышенностью своего духа и своей жизни, отрешенной от действительности с ее мелкими и пошлыми страстями и страстишками и посвященной своеобразному служению различным своеобразным идеям и идеалам. Тут был снова выплывший из каких-то низин Трегубов, толстовец Рахманинов292, два-три рабочих, несколько незнакомых мне человек и, наконец, – божий человек, блаженненький, на вид тихий и кроткий Сережа Попов, которому посвящена глава в книге Пругавина «Толстой и толстовцы»293.

Наконец, я увидела его. Да, таким именно и должен он быть. Маленький, румяный, молодой, молчаливый мужичок, с круглой русой бородкой, с синими немного раскосыми добрыми глазами, с тихим, кротким, убежденным голосом, которым он говорит о любви, о жизни в любви, об освобождении себя изнутри посредством вечной, а не временной, истинной, а не призрачной любви к Богу и братьям в боге… Вот оно, воплощение слов Тютчева: «в рабском виде Царь Небесный»294… Вот они, эти цари небесные, исходящие землю с рабским видом снаружи и свободной любовью и благословением – внутри.

Но Боже мой, неужели же бог русского народа именно таков, с этим неизменно «рабским видом», подставляющим, благословляя, левую щеку, когда бьют по правой? Неужели нельзя сохранить и согласовать эту внутреннюю божественность и свободу со свободной, божественной же наружностью? Для русского, очевидно, нельзя, а может быть, и шире – для православного христианина, ибо для него – вся сила в духе, а не в материи, в сущности, а не в форме, в бытии, а не в бывании. «Я – царь, я – раб, я – червь, я – Бог»295, но без этого горделивого пафоса, без этого центрального «я».

Сережа Попов – воплощение русского народного божественного духа, ушедшего от порчи европейской цивилизации. О, как превознесли бы его славянофилы, какой клад увидели бы они в нем для своих построений философской теории национальностей. Но вечен ли этот тип для русской национальности (поскольку, конечно, вечна сама национальность)? Не был ли он типом воплощения русского бога только для крепостной Руси, когда «рабский вид» был неизбежен и свободу духа можно было взращивать лишь в рабской оболочке? С новыми формами жизни не изменится ли и облик русского бога, если он не исчезнет вовсе из жизни народов, что, мне кажется, возможно? Пока же – не знаю, как другим, а мне мил, близок и дорог облик Сережи Попова, дороже всех свободных кумиров Запада, дороже, потому что я понимаю, что он – последнее слово всякой истинной свободы духа, потому что в нем – истина. Человек, который может быть счастливым в тюрьме, в огне, под кнутом, коченея от метели, и при этом – благословляющим своих палачей! Да что ж тогда так называемый сверхчеловек, что ж такое тогда воплощенный бог, и не таким разве и был Христос на Голгофе!! И так понятно это слово: «христосик