Стефан Цвейг - Федор Константинов

Он сам рассказывал мне, что почитатели у его дома регулярно клали розы.

И если пресса на тысячах страниц печатала благодарные отзывы и еще десятки вынуждена была отвергать из-за нехватки места, то не следует забывать, какую принципиальную позицию занимает общественность в отношении самоубийства в этой строго католической стране. Но еще больше впечатляли не отклики прессы, а личные высказывания людей. “Вы знали лично Стефана Цвейга?” – спросил я одну даму, которая не могла скрыть своего волнения, узнав о смерти любимого писателя. “Нет, но я присутствовала однажды, когда мой муж говорил с ним по телефону”, – был ее ответ…

В субботу вечером он попросил свою жену позвонить моей супруге. Госпожа Лотта спросила:

– Как вашему мужу понравился карнавал?

Эрни: “Об этом мы хотели бы с вами поговорить”.

Лотта: “Мы приглашаем вас к себе. Приходите сегодня вечером”.

Эрни: “А может быть, вы зайдете к нам?”

Лотта: “Нам еще надо поработать. Так что лучше приходите вы”.

Эрни: “Как всегда, в половине девятого?”

Лотта: “Нет, лучше приходите в восемь”.

Когда в этот час мы с женой входили на веранду их высоко расположенного дома, он сидел у окна своего кабинета и писал. Это меня удивило. В такое время он обычно не работал.

– Мы пришли слишком рано? Мы вам помешали?

– Нет, вовсе нет, – сказал он, и я заметил, что он смутился. Я и не подозревал, что застал его за написанием писем. В этот вечер мы провели вместе четыре часа. Мне показалось, я почувствовал, что на нем лежала какая-то более темная тень, чем обычно. Но его любезность и участие были прежними. Я не понял, почему его жена бросила на него продолжительно-удивленный взгляд, когда он в ответ на мое приглашение поиграть в шахматы согласился. Я подумал, что игра, которую он так любил, отвлечет его от мрачных мыслей. Само по себе не было большим удовольствием быть его партнером за шахматной доской. Я слабый игрок, но его знания шахматного искусства были столь малы, что мне стоило усилий позволить ему выиграть партию. Почти в полночь они идут проводить нас домой. Он чувствует, что его настроение огорчает нас. “Извините меня за мою хандру”, – с этими словами, бросив глубокий, печальный взгляд, он исчезает в темноте волшебной летней ночи. Из всех многочисленных встреч с ним мне больше всего запомнилась эта, она стоит у меня перед глазами»{430}.

* * *

После смерти великого европейца и гуманиста Эрнст Федер проживет еще почти четверть века. Напишет исследования на тему экономики и юриспруденции, большое эссе о Гёте, поэте, ставшем для всех немецких эмигрантов символом интеллектуального сопротивления. Но скрываться от общества и реальной жизни под грудами книг журналист не собирался, скорее наоборот: в Сан-Паулу он участвовал в Первом съезде бразильских писателей, занимал ведущую позицию в одном из бразильских представительств еврейско-американской организации. Охотно разъезжал по миру, раздавал интервью, читал публичные лекции на конференциях. В 1952 году был награжден орденом «За заслуги перед Федеративной Республикой Германия» и по личному приглашению президента Теодора Хейса вернулся работать в Берлин. Но даже такой активный образ жизни не помог ему привлечь к себе внимание нового поколения. Уже к началу семидесятых его имя, его публикации, его книги окончательно забудут. И только тот единственный эпизод, что Эрнст Федер стал последним человеком, кто посмотрел в глаза Цвейга в ночь перед трагедией, дает ему почетное право поставить в биографии австрийского новеллиста последнюю справедливую точку.

Вместо заключения

Жанр биографии тем и хорош, что позволяет показать, как из обыденной на первый взгляд жизни может возникнуть возвышенное произведение.

Андре Моруа

В своем самом коротком, одностраничном тексте «Благодарность книгам» Стефан Цвейг говорит: «В мрачные дни душевного одиночества, в госпиталях и казармах, в тюрьмах и на одре мучений – повсюду вы, всегда на посту, дарили людям мечты, были целебной каплей покоя для измученных, исстрадавшихся сердец. Кроткие магниты небес, вы всегда могли увлечь в свою возвышенную стихию, погрязшую в повседневности душу и развеять любые тучи с ее небосклона»{431}.

Каждый день на протяжении шестидесяти лет этот неутомимый труженик «бросался в гущу жизни, чтобы кому-то помогать, находить близкое и родное, побеждать равнодушие и вялость, пробуждать душевное тепло и всеми силами духа бороться с насилием и принуждением» (Рихард Шпехт). Он без остатка посвятил свою жизнь людям и книгам. Тщательно анализируя «приключения души» героев произведений, постоянно совершал собственное «внутреннее путешествие» (Ромен Роллан) и если встречал на пути «неврозы и психозы», то охотно занимался самоанализом и самосовершенствованием.

«Но пусть это самообман, – писал Цвейг, – только он осчастливил меня, согрел мою кровь и открыл мне глаза. И если я описываю здесь чудо своего пробуждения, то ведь я делаю это только для себя, знающего больше, чем могут мне сказать мои собственные слова. Я не говорил об этом ни с одним из моих друзей, они не догадывались, что я уже был мертвецом, и они никогда не догадаются, что теперь я воскрес. И пусть волею судьбы смерть вторгнется в мою ожившую жизнь и эти страницы попадут в чужие руки – такая мысль ничуть меня не страшит и не мучит. <…> Тот, кто постиг всеобъемлющую связь явлений, тот не судит, и гордость чужда ему. Перед ним я не стыжусь, потому что он понимает меня. Кто однажды обрел самого себя, тот уже ничего на этом свете утратить не может. И кто однажды понял человека в себе, тот понимает всех людей».

Этим выводом и «преображением» заканчивается новелла «Фантастическая ночь». Стефан Цвейг всегда оставался искренним с самим собой и со своими читателями. Ни в какой период (кроме смерти близких) никогда он не испытывал мук творчества и даже в годы войны и эмиграции написал едва ли не половину своих крупных шедевров. Писал легко, много, молниеносно, от эпизода к эпизоду повышая динамичность повествования. Как правило, потом в несколько раз дольше редактировал «волшебную гору» рукописи, чем в порыве вдохновения составлял ее первый набросок.

Сколько шедевров он создал «между делом», сколько произведений большой и малой прозы оставил нам и нашим потомкам! Чего стоят одни только «Звездные часы человечества»! Смею предположить, что одного этого сборника, да, пожалуй, и сборника «звездных» новелл было бы вполне достаточно, чтобы имя Цвейга прочно пополнило ряд «звездных» писателей, чьи семена мыслей каждому новому поколению дают благодатные всходы.

С каким нетерпением вновь хочется перечитать роман «Нетерпение сердца», с каким сопереживанием в который раз пропустить через свою душу