Amor. Автобиографический роман - Анастасия Ивановна Цветаева

Мориц махнул рукой – на него, на кашель, всё продолжавшийся, и пошёл прочь от барака, махая и другим – уйти…

Ника шла прочь от барака – в другую сторону, не от дыма, а от людей и от Морица, не зная, куда идёт. «В одну минуту можно прожить целую жизнь», – говорит где-то автор «Анны Карениной», а прошло много минут, пока Ника вернулась в комнату, пробродив по мосткам и сходя с них, спотыкаясь и «вытирая морду», как она мысленно зло о себе сказала – про свои поздние, бесполезные слёзы, – платка не было, шёлковой шапочкой («морда» была вся в слезах и опухшая), а они всё шли и всё шли. О чём она плакала? о вере ли своей в человека, в его обещание, о том ли, что заставила себя простоять у окна, чтобы не испытать перед людьми унижения – ценой которого она бы – может быть, добилась того, чтоб каверна не вскрылась, лёгкое бы не наполнилось серой! Может быть, сегодня не будет у него кровохарканья, ни завтра, но оно будет: через месяц, может быть? О том ли, что её тогда с ним не будет – о той ли женщине, которая мучается в разлуке с мужем и бессильно дрожит издали – за климат, губительный, по врачебным сведениям, даже для второй стадии ТБЦ? О том, что – это третья? О брате, умершем от этой болезни… Может быть, о той ночи своего детства, когда, подбежав ночью к матери, увидала чайную чашку с чем-то тёмным, как чёрный кофе, но красней?.. «Кровь, – хрипло сказала мать, – позови кого-нибудь… за доктором!» Это было в марте – а в июле мать умерла. Она вспомнит всё это – потом. Сейчас она уж не плачет. Иссякло! Это хорошо, что так совершенно кончается. Когда не ищешь ответов – потому, что вопросы кончились. Всё так ясно. Если б Мориц сделал это – спасая оттуда ребёнка… Если б он погиб из-за этого даже – ради ребёнка! – она бы в слезах отчаяния утешала бы себя тем, что иначе не мог – вошёл, чтоб спасти! Долг чести – и каверна не выдержала… Рана бы её вечно сочилась, но возразить нечего! Тут… Ника стоит близ барака у окна, за которым час назад стояла так по-другому, полная веры в данное человеком обещанье, – и уже нет человека… Как просто! Туда вошёл комок нервов, клубок петушиного гонора (надоело ему слушать крики пожарника!). О, если бы тут был Виктор, он бы не бросился – сам?!

В этот миг постучали в дверь на крыльце. Ника пошла отворять. На крыльце стоял Мориц. Он был в пиджаке, тёмном, глядел ей в глаза.

– Вы не спите ещё? – спросил он – голосом уже менее хриплым.

Ей так было трудно к нему обратиться, как если бы говорить под водой. Что-то она сказала.

– Я так полагал – что не спите! Я боюсь, вы не поняли? Сера!.. Стоило бы одному бараку вспыхнуть – от всех одна бы зола осталась: ветер! Мог я думать о здоровье? Я бы за всё ответил. А люди? Оставить их без крова? И – если бы я этого не сделал, жена и дети не увидели бы меня никогда. Я бы получил второй срок.

Мориц, объясняя, долго говорил. Она – молчала.

– Есть минуты, – сказал он, – когда нельзя помнить о – теле! Оно должно подчиниться. Нервная система командует, по Павлову! Если же нет – значит, тело уже не годно, и нечего о нём жалеть! Я это хотел вам сказать. А теперь – извольте ложиться, и я пойду – лечь!.. – Он ушёл, не прощаясь.

А Ника… В её душе – восхищение и отчаяние… Что было из них – сильней?..

Придя в столовую к ужину, потянув воздух, Ника сказала Морицу по-английски:

– Вам лучше не ночевать ещё тут сегодня, тут – кроме запаха – ещё сыро…

– Я не буду ночевать здесь эту ночь, – ответил он мирно, – но я думаю, что в бюро хорошо бы вы присмотрели за ними, не доверяю их способностям водворения порядка!

– Хорошо, – отвечала она.

Матвей звал её разбирать в тамбуре матрацы и одеяла, требуя, чтобы она унесла – всё своё. Она схватила в охапку всё, что могла удержать, и, так как руки больше взять не могли, сунула в уголок возле узла с чьей-то постелью то, что держала в руке, – книгу с вложенными в неё листками поэмы. Забежала второй раз за тюфяком, положила книгу на стопку белья, лежавшего на скамейке, и поспешила к себе. Вернувшись, когда постелила постель, она остановилась в недоумении, тотчас перешедшем – в испуг. Не было ни книги с поэмой, ни белья, ни скамейки!.. Она метнулась обратно в барак, бросилась за Матвеем.

– Ника, – орал Толстяк, – забирайте свою посуду, а то я тут всё переколочу к чёртовой матери, с этими клопами!

– Да погодите вы! – отмахнулась Ника. Ужас того, что если кто-нибудь прочтёт поэму – догадается о её героях, стиснул её тисками. Кривые страшные зеркала, в которых отразятся и талант её, и её мука усмешечкой «Скверного анекдота» Достоевского, потрясли её всю в один миг. Она выскочила в ночной дождь. В самых дебрях тамбура Матвей готовился колоть дрова.

Сбивчиво, жалобно, повелительно – сразу втолковывала ему для него невнятную суть: он понял одно – искать что-то нужно. Уваженье к бумагам проникло даже в него. И когда дело было уже «на мази» и он, бросив дрова, пошёл на помойку ворошить то, что с газетами и бумажками он туда выбросил, и вытащил часть упавшего на пол Никиного справочника с подмокшими листками поэмы, – Толстяк заорал во весь голос:

– Я тебе, сукину сыну, ноги переломаю, если ты тут с пустяками будешь возиться! Целый день, лентяя, не было, а теперь писульки какие-то ищешь? Комнаты мести надо! По чистому натоптали – в хлеву-то чище! Книжки! Бумажки! – обернулся он к Нике. – То-то вы о работе радеете! Писульки день и ночь! Я – живо, – он задыхался, – я в два счёта вам блат устрою, только шепнуть в Управлении, чем вы тут на работе заняты – англичане! По помойкам бумажонки искать!..

– Да ну тебя, разорался! – кричал Худой – и тихо: – Вот услышит шеф, как ты с Матвеем говоришь – да и с ней тоже… Ну тебя, – и он «выразился».

Матвей, только что туго уразумевший, что можно и не искать бумажки – что