Жизнь – что простокваша - Антонина Шнайдер-Стремякова

Многолюдные похороны… Соболезнования заводчан… Но как выразить скорбь родителей, потерявших молодую и красивую дочь? Пережили они её на 23 года.

Эхо Афгана

1979 год, год печали нашей семьи, оказался и годом печали страны: грянула Афганская война.

«Солдат-интернационалист»… Выражение это уже не просто висело в воздухе – оно прочно входило в лексикон повседневной жизни. Эту войну и Великую Отечественную разделяло тридцать четыре года. Дух патриотизма ещё не выветрился, и восемнадцатилетние радовались, что тоже удостоены защищать. Не думая об опасности, отправлялись под свист пуль, надеясь быть на высоте, не подвести тех, что погибли в страшных сороковых. Девочки гордились женихами-интернационалистами, и только матери, как матери любых времён и народов, шептались, не понимая, – война шла на территории чужой страны и, казалось, не должна была волновать.

Войн без потерь не бывают – эта исключением не была. Но её горе, как и горе Великой Отечественной, заговорило в полный голос лишь тогда, когда в города, сёла и глухие закоулки великой империи начали поступать непривычные цинковые гробы. Как-то после школы Юра печально сообщил:

– У нашей учительницы по литературе сын в Афганистане. Она сегодня урок вести не могла – всё к окну отворачивалась и глаза вытирала. Три месяца – и ни одного письма. В последнем писал, что идёт в бой.

– Главное, чтобы жив был, – скосила я взгляд, и от мысли, что с моим единственным сыном могло случиться то же, к горлу подступила тошнота.

Далёкие те события волновали народ не очень – меня, разумеется, тоже. И лишь после случайной сцены на вокзале, свидетелем которой я однажды оказалась, сердце резануло так, будто война вошла и в мой дом.

Две женщины, полная лет пятидесяти, в платочке и халате, и молодая в простом ситцевом платье, плача и успокаивая друг друга, одиноко ходили по заброшенному перрону. На фоне оживлённого и разноцветного вокзального люда они невольно бросались в глаза. Пожилая временами начинала причитать:

– За что-о? Скажи-и – ну, за что? Лучше бы меня!..

– Потише, мама, люди смотрят, – и молодая уводила старшую к тупику, подальше от глаз. Затем они возвращались, и опять слышалось:

– Ну, скажи, кого он обидел? Кому что сделал?

– Может, ошибка вышла, может, вовсе и не он это.

Старшая начинала скулить, и толпа у центральной вокзальной двери не без дрожи застывала.

– Да сколько же можно? Где они там застряли? – слышался голос молодой, и они обе вглядывались вдаль.

Решив, что кто-то пострадал в поножовщине, я отошла, однако любопытство заставило вернуться. Вдалеке из-за поворота гусеницей вывернул поезд, и пожилая заголосила, уже не сдерживаясь. Молодая её одёрнула: «Мама, да успокойтесь, не надо так». Отреагировав виноватым скосом в толпу, мать зажала рот.

Подъехал товарный поезд. Обе ринулись к вагону, в котором раньше других открылась дверь, увидели поблёскивавшие гробы и, уже никого не стесняясь, забились в криках, вое, стонах. Сопровождавшие печальный груз ругались и женщин не подпускали.

– Из Афгана, – мрачно раздалось в подавленно притихшей толпе.

К вагону спешили военные. Они подняли гробы, и процессия скорым шагом направилась к багажному отделению. Чужие равнодушно распоряжались не живыми – мёртвыми. И был среди них тот, что самый-самый, родной и единственный. Женщинам, видимо, очень хотелось его увидеть, обнять, но на это было кем-то наложено табу. Плача и поддерживая пожилую, что с трудом держалась на ватных ногах и, казалось, вот-вот упадёт, обе убого и потерянно поплелись за военными. Молчаливо проводив процессию, толпа загудела:

– Канальи!..

– С каким трудом ростим, никто не видит. Чуть на ноги встали – отбирают.

– Пока был маленький, не помогали. Как вырос, нарасхват.

– И на хрена он нам, этот Афган!

Домой я возвращалась подавленная. Душа бунтовала. Безразличие и чёрствость воспринимались надругательством… над памятью, служением родине, жизнью – всем, что свято и дорого.

За ужином Аля, плача, сообщила, что привезли гроб с сыном Юриной учительницы и завтра после обеда состоятся похороны. Детям захотелось пойти на вынос тела, и наутро мы отправились к дому, к которому стекались, как на паломничество.

В углу комнаты, заполненной плачущими, сидел мрачный, исподлобья за всеми наблюдавший военный. На табуретках – цинковый гроб. На нём – новая фуражка и фотография красивого чернобрового солдатика с чуть заметным пушком над губами. Печальная тишина шмыгала носами. Лица молоденьких одноклассниц краснели от глухих рыданий. Вдруг одна, не сдерживаясь, обняла другую и, спрятав лицо на её плече, заколыхалась всем телом и громко выдавила: «Не верю-ю!..»

И вспомнилось собственное детство. Получая похоронки, деревенские женщины не стеснялись тогда проклинать. Слушая громкие причитания, я в те годы краснела, что принадлежу к той нации, что и Гитлер. Успокоением было, что ни ко мне, ни к моим родственникам, Советским Людям, – а мы себя считали таковыми – те проклятия не относились.

Сейчас люди молчали – виновные в смерти не виделись. Проклинать власть никто не осмеливался, проклинать тех, на чьей территории шла война, было, вроде, и несправедливо. Мать, чёрная от слёз, всё просила открыть гроб, чтобы в последний раз взглянуть на сына, но односложное «не дозволено» молчаливого военного заставляло её умолкать.

С детьми и соседкой, возмущавшейся: «Надо же – под присмотром военного! В гробу, небось, и косточек не было. Кого он защищал – на чужой земле? Похоронить по-человечески не дали», – мы в тягостном молчании шли домой. Я могла говорить о чём угодно, только не об этом: в подсознании всё ещё сидел страх быть объявленной «врагом народа».

Но про себя твёрдо решила: всякими правдами и неправдами буду добиваться, чтобы мой собственный сын на войну не попал.

Путь к новой квартире

Май 1979 года. Але девять – Юре четырнадцать. Он окончил музыкальную школу и осенью начал посещать подготовительные курсы при Алтайском музыкальном училище. Через дорогу от нашего дома строили длинный, с аркой, пятиэтажный кирпичный дом со всеми удобствами.

– Время на расширение подошло, надо в жилищный отдел съездить. Дом к осени заселяют, – заговорила я как-то с Валентином, – дети подросли.

Он долго не решался – я не отставала. Просила, убеждала, и он сдался.

– Ну, что? – был мой первый вопрос, когда он приехал.

– Утвердительного ответа не дали – желающих много.

– Семь лет ждём! На каком основании отказывают? Нас два специалиста! – горячилась я.

– Да никто тебе не отказывает. Просто сказали, что списки ещё не утверждены.

– Нельзя